— Медведь чертов, — сказал он с явным осуждением. — И куда торопится? Все равно все деньги не загребет.
— Помолчал бы ты, болтень, — возразил ему один из старых рабочих бригады Васильева. — Тебе деньги не нужны разве? У тебя вон семья, а ему зачем, солить их ему, что ли?
— К старости и начинают жадничать, вторую неделю без перекуров жмет. По десятке поденка, не меньше, и все мало. Что ему, тыркнул пилой — и дальше.
— Да ты зубоскалишь, Афоня, — сказал тот же рабочий сердитым тоном и с недовольным выражением на лице, которое показывало, что ему не в новость пустая болтовня Афони и что сам он не верит ни одному его слову. — Тебе без этого жить скучно.
— Все вы тут спелись, — сказал Афоня, — подумаешь, герои. Если все курят, почему ему не остановиться, что он из себя строит особую шишку?!
Откинувшись на спину, Афоня замолчал, глядя в небо и отдыхая; в конце концов он и сам не верил своим словам о Васильеве и втайне уважал его, как уважают в народе человека, умеющего не только пить, но и работать с полной отдачей; Афоне лишь не нравилось, что Васильев почти не замечал его, и если подсаживался поговорить, то больше к Косачеву; Афоня закрыл глаза от солнца, хорошо было бы сейчас подремать, да некогда, вот чего-то и пила у Васильева замолкла, и портянками воняет. Афоня скосил глаза, Косачев рядом переобувался, и Афоня отодвинулся подальше.
Был солнечный, тихий день, деревья вокруг еще не просыпались, стояли оголенные, с намокшей корой, и не слышно было птиц, для них еще не пришла пора. Афоня вздохнул, сел, вообще-то трудный участок попался, деревья стояли почти вплотную, свежие затесы, успевшие затечь желтовато-бледной смолой, терялись.
— Ну что, встали? — спросил Афоня, дождавшись, когда Косачев натянет сапоги, и тот молча кивнул и подумал, что из этого маленького человека, сложись жизнь иначе, получился бы неплохой офицер, очень уж любит, чтобы ему подчинялись, а ничего для этого нет, ни природной хитрости, ни образования, и вообще какой-то непонятный характер.
— Ты теперь лопату бери, — сказал Афоня, — а я рубить буду, поменяемся.
— Хорошо, давай, — согласился Косачев, подходя к лиственнице и поглаживая черенок лопаты давно успевшими загрубеть ладонями; приноравливаясь, он расставил ноги пошире, стал выдалбливать песок из-под витого, толстого корня, специально оставленного целым; под него в последний момент нужно будет подсунуть вагу и попытаться стронуть дерево.
Когда он пробил, наконец, мерзлоту и добрался до мягкого песка, ладони горели; для удобства нужно было согнуться или даже встать на колени, но он стыдился это сделать и продолжал работать в неудобном положении, и только, когда спина совсем занемела, он выпрямился, вытер лоб и поглядел вверх, на раскидистую и далекую крону дерева, и ему стало жалко.