— Хороша? — услышал он сзади веселый голос, оглянулся и увидел Васильева, тоже смотревшего вверх с легкой улыбкой.
— Хороша, — ответил Косачев.
— Ничего, лет двести стояла. Должна хорошо пойти, видишь, наклон есть. Скоро валить начнем. — И внезапно, не поворачивая головы, Васильев спросил: — Скучно?
— Откуда вы взяли?
— По глазам, скучные они у тебя. А может, трудно? Такая работа сразу не дается, по себе знаю, а втянешься — ничего, замечать перестанешь.
— Пожалуй, я уже и привык, — сказал Косачев. — Мне теперь хоть к геологам в пустыню песок копать.
— Вот и хорошо, — сказал Васильев неопределенно, и глаза у него были цепкие и холодные. — Да только мы часто, бывает, ошибаемся, думаем одно, а на самом дело выходит другое.
— Ну, я так думать давно разучился, — засмеялся Косачев, поглядывая на лопату, — я ведь сам для себя это определил, следовательно, хочу и пройти до конца.
— Может быть, и привыкнешь, — сказал Васильев с некоторым любопытством. — Уж не знаю, до конца или как, — это от тебя самого будет зависеть. А может, ты все это зря затеял, да что-то я не верю. Конечно, оно иногда тянет самому сделать кирпичи, попробовать, с чем это едят, только в наши времена бессребреники давно перевелись.
Ничего не ответив, а вернее, не найдя что ответить, Косачев взялся за лопату и стал опять подрубать и отбрасывать песок, он не заметил, как Васильев, глядя на его узкую и худую спину, коротко усмехнулся; Косачев не обиделся на Васильева, он лишь думал сейчас о его словах, считая, что в них есть своя доля истины и людям, подобно Васильеву, привыкшим просто работать и жить, его никогда не понять, да ведь и сам он, решив съездить к фронтовому другу отца, и не помышлял оставаться где-то в глухой тайге, у черта на куличках, работать вместе с лесорубами и жить. Все ведь и началось с долгого ночного разговора с Головиным; тот точно уловил его, Косачева, неопределенность и растерянность в жизни; ведь оба они даже рассмеялись, когда Головин вслух подумал о возможности поработать с год в леспромхозе, одуматься, отдышаться, перестать гоняться за миражами. А потом встретилась Галинка, а потом уже было стыдно бросать все и уезжать, да мало ли этих «потом». Но самое главное, самое решающее знал лишь он сам, он один, он прятал его от любого постороннего взгляда; это была только его боль, его ахиллесова пята. Это было особое честолюбие не просто какого-нибудь неудачника, а воинствующего; он бы мог стать художником, но у него чего-то не хватило; он мог бы написать хорошую книгу и даже пробовал, никому об этом не говоря, но и здесь его не хватило, а быть репортеришкой в газете…