— Сашка, я умираю, — прошептала Ирина в мучительном и неповторимом ожесточении к себе, не в силах открыть глаза, чтобы опять увидеть пугающе ссыпавшиеся с неба звезды.
Утро застало их на том же каменистом, замшелом уступе над рекой, среди тайги, подступавшей со всех сторон; сначала прорезались ее неровные вершины, и в низких местах стал редеть туман, а когда солнце вышло совсем, как-то все раздвинулось, и сопки проступили вдали совершенно отчетливо, и река засветилась голубоватой зеленью. Александра разбудил тоскливый крик чайки, он скосил глаза и совсем рядом увидел ее лицо, во сне оно было беспомощным и чужим. Осторожно высвобождая руку из-под ее головы, он приподнялся; солнце начинало греть.
— Ты не спишь? — услышал он голос Ирины и склонился к ней, глаза у нее были сонные, с синеватым отливом, и, вероятно, от такой их близости тихо закружилась голова.
— Здравствуй, — сказал он, пересиливая себя, шевеля пальцами, погружая их все глубже в мягкий прохладный мох и чувствуя под ним сырую, неглубокую землю.
— Доброе утро, Саша.
— Ирина… мы ведь все на свете с тобой проспали, попадет теперь, не боишься?
— Сашка, болтун… Я ничего не боюсь, понимаешь, ничего. А ну перестань, — приказала она. — Ты что так смотришь?
— Я не знаю…
— Не надо, Саш, сейчас не надо. Понимаешь, мне так хорошо, я же никуда не уйду теперь.
— Хорошо, — с усилием сказал он и, радуясь тому сильному, другому, что сегодня, вот сейчас, появилось в нем, и борясь с ним, с этим другим в себе, он опять лег на спину рядом с Ириной и сразу увидел над собой чайку, она носилась стремительными кругами, и порой подлетала совсем близко, и была с ослепительно белой грудью и узкими длинными крыльями, в которых тоненько посвистывал ветер.
— Спасибо, — тихо сказала Ирина и положила руку ему на грудь, и Александру сделалось светло и просторно.
— Ты знаешь, — сказал он, — я сегодня на работу не пойду, и твой отец обязательно штраф влепит.
— К чему это ты? — приподнявшись на локоть, она глядела ему в лицо, потом осторожно, одним пальцем провела ему по бровям и вздохнула: — Смешной ты, какое это имеет теперь значение.
— Я не знаю, — сказал он тихо, — это я просто так, что в голову пришло.
18
— Папа, ты можешь поговорить со мной?
Головин поднял тяжелую голову, сдвинул брови, глядя на дочь отчужденно и тяжело.
— Папа, прости меня… Я так счастлива. Не ругай меня, папа, я люблю его, мне нельзя без него.
Она стояла перед ним, понятная, своя, очень близкая, но уже чужая, и он, вздохнув, отвернувшись, не сказал того, что хотел сказать.
— Ты была у него? — спросил он, не глядя, потирая рукой шрам на подбородке.