— Воды принести? — спросил Александр, и Васильев, прислушиваясь к его голосу, сделал отрицательное движение головой, с трудом перекатив ее по подушке из стороны в сторону.
Александр придвинул стул к кровати и сказал:
— Я сюда поставлю кружку с водой, Павлыч. Захочешь…
— Нет… Садись, чего мечешься… Садись сам, — потребовал Васильев, пытаясь приподняться, и, подчиняясь чьим-то посторонним сильным рукам, легшим ему на грудь, сразу же успокоился, и было все неясно, и все плыло, и сильно подташнивало. Это Сашка, сказал он себе, хороший он парень, этот Сашка, а впрочем, что он — Сашка? Ах, Сашка, Сашка, младенец. Потолок, стены. А вот под потолком словно ком огня, и в теле огонь, и в животе, в ногах, сильно очень жжет. Ну не хитри, не хитри, стыдно тебе перед ним, вот и расскажи, наконец, все как было. Конечно, курам на смех что-то такое рассказывать сопатому мальчишке, да ведь тебе именно от него оправдание нужно. А ведь это мерзко, что ты какое-то оправдание ищешь, тут же обрадовался он, никакого тебе оправдания не нужно, ты этого не переносишь, просто тебе выговориться захотелось, а он и подвернулся под руку. Да, тут же сказал он себе опять, ведь если даже захотелось просто так выговориться, так надобно это сделать, и пусть он думает что угодно, у каждого есть прошлое, и оно иногда возвращается. Оно возвращается, подумал он, и с ним приходится бороться, ведь все его считают пропащим, оскотинившимся человеком, ну и плевать ему на всех, ему бы с собой сладить…
Внезапно потеряв мысль, он глухо, сжав губы, замычал от ощущения все усиливающейся боли где-то в животе и, скосив глаза, увидел Александра и обрадовался.
— Садись, садись, — повторил он, — я тебе хочу один такой забавный случай рассказать, Сашка. Ты знаешь, когда я его вспоминаю, так мне всегда весело становится, до чего я везучий человек. На мне можно интереснейшие проблемы изучать, вот как. Да садись же ты, неужели у тебя полчаса времени не найдется?
Александр сел, все с большим вниманием присматриваясь к Васильеву, руки которого с давно не стриженными ногтями не шевелились и глаза были в тени; с ним что-то происходило, но Александр ничего пока не мог понять и молча ждал; кто-то с разухабистой песней прошел мимо по улице, и опять наступила тишина; взглянув в лицо Васильева, Александр вдруг совершенно неожиданно понял, что тот боится остаться один, и эта почти случайная, но очень верная мысль еще больше удивила и насторожила его.
9
Это случилось под Белгородом и было похоже на отвратительный сон; отчаянная атака под вечер, в ясный безветренный день, черный от дыма, тогда Васильеву было немногим более тридцати лет, позади оставалась жизнь, семья, два года войны, госпитали в Казани и Саратове. Когда наступающие цепи накрыл артиллерийский шквал, в густых клочьях разрывов взлетела в воздух земля, вывернулись бревна из землянок и стали падать люди; в общем гуле и грохоте стонов не было слышно. Васильев помнил поле с деревушкой на горизонте, с размашистым косогором на пути; на косогоре пересохшие от летней жары крошились степные травы. Во рту стояла горькая сухость и болело, гребень косогора все гуще обрастал всплесками взрывов, и грохот вытряхнул из Васильева все, кроме одной мысли: добежать до косогора и хоть на минутку прилечь и почувствовать себя в безопасности. Он не успел какой-то секунды: прямо перед ним вывернуло дымящуюся землю, и у него не хватило времени даже упасть, его ударило грохотом и гарью, опрокинуло навзничь, земля осела на него со свистом и воем и раздавила его. Боли сначала не было, он ее не почувствовал, он просто распался в пыль и смешался со смрадной землей и уже потом увидел себя сверху, там нога, там рука; он удивленно поднял голову, показавшуюся ему до безобразности большой, обеими руками и стал сшивать ее, и было не больно.