Ирина знала, что в последние дни Александр часто приходит в клуб, возможно, поэтому пришла и она сегодня с подругой, но Александра не увидела. В клубе играли в домино, читали, танцевали, и вокруг Раскладушкина тесно сдвинулись человек десять мужчин, слушали, готовясь в первый же удобный момент захохотать. В соседней комнате репетировал оркестр, из нестройных, рассыпавшихся звуков выделялось пиликание скрипки. Ирина, прислушиваясь, поморщилась и облегченно вздохнула, когда оркестр, наконец, умолк и из дверей шумно повалили знакомые музыканты: бухгалтер леспромхоза, лысый и в очках, несколько школьников, заведующая сберкассой, низенькая женщина со странным, неподвижным лицом, она не была замужем, и о ней много говорили в поселке.
Заметив Ирину, подошел Косачев, попросил разрешения, сел рядом и, поглядывая на танцующих, задумался. У него был сейчас четкий профиль, тонкие узкие пальцы беспокойно мяли кожаные перчатки, даже у женщин Ирина раньше не видела таких рук, и было как-то неловко подумать, что он работает в лесу. Почему-то он был ей не по душе с первого дня, слишком он был весь неопределенный, внутренне угасший, и от этого на нем чувствовался налет какой-то нарочитой усталости. И его утонченные манеры казались нарочитыми, далеко отставленная тонкая кисть с сигаретой в затейливом мундштуке, аккуратный подрез на ногтях не вязались в представлении Ирины с понятием мужчины; ей казались легковесными его высказывания — слишком небрежно жонглировал он именами и терминами, слишком беззлобно судил обо всем на свете, что не касалось его жизни. И все-таки разговоры с ним привлекали: он умел говорить и рассказывать и при этом оживлялся, глаза у него становились насмешливыми и дерзкими.
Во время уборки его комнаты Ирина подолгу останавливалась перед небольшой картиной, которую он привез с собою: на фоне тропической зелени сидела полуобнаженная женщина, подогнув ноги, опершись одной рукой о землю, и морские волны легко касались ее колен. Чуть запрокинув смуглое лицо, женщина глядела на море, и в ее неподвижном влажном взгляде было невысказанное обещание, боль, исступленное проклятье, — Ирина не могла долго глядеть в эти глаза. Странный человек Косачев, два раза нарисовал ее очень похожей, даже отец похвалил, но затем, небрежно вырывая листы из блокнота, как-то неприятно засмеялся и сказал, что все это ребячество и плохо и что у него иногда начинает зудеть рука, видите ли, атавизм просыпается. Потом Ирина узнавала у отца, что это за слово.
Ирине вспомнилось его возвращение в первый день после работы с расцарапанными в кровь руками, то, как он рассматривал их, поднося близко к глазам, а потом отмывал одеколоном; заглянувший к нему перед ужином отец молча постоял в дверях и тихо притворил дверь: уронив голову на раскрытую книгу, Косачев спал.