Наконец она нашла компромиссное решение: представила, что все эти вещи, разбросанные по многочисленным магазинам, не просто хлам, а девайсы замысловатой любовной игры. Когда Анна поделилась своим любопытным сравнением с Анастасией, помощница эмиссара немедленно подтвердила, что именно так оно и есть. Все жители этого ванильного мира, порой не думая о том, играют в одну безумную любовную игру, в которой нет победителей, одни проигравшие.
— Но это же только иллюзия жизни. Иллюзии так изматывают, — призналась Анна.
— Ты сильная, — подруга прижалась щекой к Аниной щеке. — Ты обязательно справишься.
После хищной, съедающей жизнь, правду и душу суеты прошедшего дня, после пестрой мишуры многочисленных лакшери-бутиков, после льстивых улыбок девушек-хостес и медовых речей консультантов прохлада бежевых простыней в гостеприимном доме Анастасии казалась добрым уютным убежищем.
Бесконечно долго Анна млела в вечерней ванне, Анастасия трижды подливала в высокий бокал игристое сладковатое белое вино. Бокал тут же запотевал у теплых пенистых вод, покрывался мерзлой патиной. Капли конденсата стекали снаружи бокала, перляж тонкими струйками поднимался внутри него.
Анна была счастлива. И при этом не могла избавиться от сомнений. Выпадать в ванильный осадок оказалось боле сложным делом, чем изгонять из себя ваниль в трепетном служении Границе. Обратная реакция являлась более энергоемкой и сложной по структуре и выполнению. Словно разбить пирамиду в бильярде одним ударом, а потом одиночными ударами пытаться согнать шары в ту же фигуру.
Эмиссар Границы чувствовала себя космонавтом-первопроходцем: заброшена в чужое, недружелюбное пространство, лукаво манящее светом ложных звезд, пугающее жутким вакуумом — без духа, без живой мысли.
И нет права, нет надежды, нет возможности вернуться, пока не сработает некая программа возвращения, запущенная Границей, — цель неясна, сроки не объявлены. Анна ощущала себя брошенной и беспомощной: рыба на песке, рисовое зерно в пустыне, щенок за дверями супермаркета, забытый ребенок на шумном вокзале в чужом городе, мучащийся похмельем бродяга без гроша в кармане…
Как могла Анна, отвыкшая от двуликой правды этого мира, знать, что подобное чувство живет в каждом аборигене — одиночество в толпе, чужеродность среди соплеменников? Именно поэтому срываются забытые и брошенные, потерянные и ненайденные, лишенные понимания и тепла зябкие люди в пеструю, но безликую бездну лакшери-паскудства.
Анна вздрогнула в постели (не от холода — от воспоминаний) и натянула простыню до самого подбородка. Бутики скользили бесконечными четками по замкнутым в круги лакшери-квартала нитям улиц — такие разные и такие моноликие. Они жались друг к другу, как гиены в ржавом каньоне, тряслись от жадности, скалились манекенами в витринах и пускали неоновые слюни в ожидании жертв.