Возможно, именно нереализованность точила его сильней всего. Не решаясь признаться себе в этом, он искал виноватых и находил в лице все терпящей Лаптевой. Он отыгрывался на ней за все, и от того, что ей было плохо, ему будто становилось легче. А, может быть, ее покорность разнуздывала его, выпуская наружу его внутренних демонов, питала и взращивала их? Иногда Лаптева думала: что если бы он женился на другой? Не той, что готова все стерпеть, а той, что осаждала бы его, в любой момент готовая уйти, гордо хлопнув дверью. Избавленный от искушения, он, возможно, вызрел бы совсем другим человеком, куда более счастливым, чем стал.
Любил ли он Лизу? Той любовью, которую знал, на которую был способен, – да. Но ведь и она была слабой, зависимой, вынужденной терпеть все от безысходности. И эта ее слабость являлась манком для демонов, прикормленных Лаптевой. Он любил пригубить и Лизиной энергии, так, чтобы она брызнула страхом и болью. А потом подзывал дочь к себе и, извиняясь, объяснял, как тяжело, несправедливо сложилась его жизнь, поэтому иногда он выходит из себя под этим бременем, но он любит ее и терпит семейную жизнь только ради нее. Она смотрела на отца васильковыми глазами, почти такими же, как у него, и, проглотив обиду, пыталась его утешить. Так Лиза путалась под ногами у неразобравшихся в себе и своей жизни взрослых, отвлекая их от выяснения отношений и страданий о несложившейся жизни.
«Девочка вырастет и все поймет», – частенько приговаривала свекровь; муж после очередной нападки на Лаптеву отчего-то считал нужным задорно подмигнуть Лизе, будто говоря: «Видала, как я ее? Держись, прорвемся!”; Ирина Петровна же забивалась в дальний угол и побледневшими от злости и бессилия губами тихо шептала: «Ненавижу».
Это было правдой. Вместо любви на непригодной для нежных растений почве проросли куда менее прихотливые дикие цветы ненависти, раздражения, обиды. В какой-то момент Лаптева явственно ощутила себя заложницей потраченных на этого человека лет, сил и жертв и по глупости никак не могла все это отпустить, выжидая реванша. Она будто надеялась когда-нибудь отыграться за всю боль, пренебрежение, свою женскую несостоятельность. А потом вдруг будто трезвела, приходила в себя и понимала, что больше всего хочет сбежать от него, вычеркнуть, забыть. Но Лиза. Дочь как якорь пригвоздила ее к этому берегу.
Порой, когда глаза Лаптевой застила мутная пелена страдания, Лиза казалась ее его отродьем. Особенно в моменты ссор, когда дочь проявляла своенравный, упертый характер, у Лаптевой помимо воли срывалось с языка: «Ты похожа на своего отца». И тогда Лиза смотрела на нее странно. Ее серые глаза линяли до ледяной голубизны, а василек радужки будто заострялся абрисом, как сюрикен, словно не было для нее ничего обидней этого простого, естественного сравнения.