Бастерхази последовал его примеру, а Дайм, как завороженный, смотрел на бурлящую, пронизанную алыми и фиолетовыми жилами тьму – ласковую, игривую, ручную тьму. Надо лишь протянуть руку и взять.
– Я не хочу ширхаба из шляпы. Я хочу свет, – словно эхом его собственных мыслей сказал Бастерхази.
И, наплевав на все инструкции, правила и здравый смысл, Дайм позволил своим щитам упасть, потянулся к Бастерхази – даром, всей сутью, раскрылся сам, впуская в себя такую прекрасную, такую манящую тьму…
На миг показалось, что его пронзило тысячей игл, острых и раскаленных. Но в следующий миг на смену боли пришла чистая, сладкая волна силы, затопила его целиком, расплавила последние мысли – и Дайм стал невесомым, прозрачным, словно сосуд для темного пламени. Нет, не только темного. Он стал сосудом для тьмы и света, света и тьмы, вместе, одним целым… и за его спиной распахнулись драконьи крылья, подняли их обоих, Дайма и Бастерхази, куда-то… куда-то… где Дайм бы хотел остаться вечно.
Вместе.
Это был не оргазм, нет. Это было что-то совсем другое, большее, не вмещающееся в обычного человека. Оно выплеснулось вовне, снесло все сомнения и преграды, разлилось, затопило бесконечным счастьем и свободой… и схлынуло, оставив его маленьким и растерянным. Он не сразу понял, что Роне обнимает его, прижимаясь щекой к его щеке – почему-то мокрой, – и что-то шепчет. Кажется, какое-то имя… его собственное имя. Оно казалось шумом волн, шелестом ветра и шорохом песчаной осыпи. Оно не имело смысла. Но имели смысл прикосновения – дыхания, ладоней и тьмы, такой родной, необходимой, правильной тьмы. Той тьмы, что другая сторона его собственного света.
И Дайм послушался ее. Поднялся, когда его потянули за руку, обнял, когда обняли его. Позволил отвести себя вверх по лестнице – наверное, в спальню.
Он даже начал понимать смысл слов. Не сразу и не всех, но…
– …видеть тебя в моем доме, – рокотали волны, и море улыбалось, глядя на него невозможными бездонными глазами, и тьма ласкала его, сплеталась и смешивалась с ним. – Мой светлый шер, – шептала тьма, – останься со мной…
Да, теперь он понимал – и это было прекрасно. Понимать тьму. Слышать, видеть, чувствовать тьму, трогать тьму. Самому быть тьмой.
– Да, – у него даже получилось сказать вслух это и что-то еще, наверняка очень важное, только он пока не совсем понимал, что именно, – мой темный шер.
Тьма засияла – золотом и кармином, счастьем и доверием, шелестом крыльев и прохладой облаков. И в этом сиянии он наконец-то вспомнил имя. Самое важное, единственное имя. Необходимое – ему, им обоим, свету и тьме.