Яков Вилимович выбранил меня, но потом смилостивился и даже одолжил одну из своих тростей, украшенную набалдашником в виде собачьей головы.
Это была лучшая операция Пятого Рима после октябрьской катастрофы. Мне удалось втюхать (или впарить, что одно и то же) господам гэпэушникам, "красным магам", слегка искаженный перевод "Некрономикона". Чуть-чуть искаженный, на самую малость. Ту самую, что в восьмом веке сгубила опытнейшего арабского некроманта, султана Халида. Они еще долго тряслись над этим источающим зло текстом, как Скупой Рыцарь над своими сундуками, но в конце тридцать шестого все-таки издали: малым тиражом для служебного пользования…
В планы гэпэушников входило, разумеется, и мое непременное устранение. Но в мои планы оно никак не входило. И опер, который должен был толкнуть меня под грузовой трамвай, оказался столь неуклюж, что угодил под него сам. Оперу почудилось, что под ногами у него весенний лед. Был жаркий душный вечер укороченного августовского дня.
Толпа зевак, кровавые отблески зари на стеклах трамвая, огромная луна над крышами… Я тихо удалялся от места события.
На скамейке под липами сидел, уложив ногу на ногу, худощавый, очень усталый человек в безукоризненном светлом костюме. В нынешней России так одевались либо знатные иностранцы вроде меня, либо очень известные артисты. У власть имущих стиль был совершенно иной.
— Добрый вечер, — сказал я ему и приподнял шляпу.
— Добрый вечер, — согласился он. — Вы не знаете, что за шум и крики в той стороне?
Уж не война ли началась с применением лучей смерти?
— Человеку голову отрезали, — ответил я.
— Что вы говорите. И кто же? — в голосе его послышалось пробуждение интереса.
— Девушка, — сказал я. — Красивая. Комсомолка, наверное. У вас теперь чуть что, сразу комсомолки. Коренастенькие такие, крепенькие.
— Да, у нас теперь так, — вздохнул худощавый.
— Позволите быть вашим соседом? — спросил я.
— Пожалуйста… — он кивнул рассеяно.
— Я вижу, у вас неприятности, — сказал я.
— Неприятности? — задумался он. — Как ни странно, у меня все хорошо.
Подозрительно хорошо. Должно быть, это меня беспокоит: Как поликратов перстень.
— Очень знакомое чувство. "Бегу, чтоб здесь не пасть с тобою… Сказал и разлучился с ним". Но я не из пугливых. Вы, вероятно, поэт?
Он посмотрел на меня.
— Поэт? Что вы, милостивый государь. Разве есть нынче поэты? Поэт сегодня — это Демьян Бедный, Михаил Голодный, Павел Беспощадный…
— Иван Приблудный, — продолжил я.
— Не знаю такого. Впрочем, тех я тоже не знаю. Так, слышал…
— И слава Богу! — вскричал я. — И никогда не читайте! Под страхом сожжения — не читайте! (Не знал я тогда и не мог, конечно, знать о скорой и страшной смерти этого человека, Ивана-Якова Овчаренко-Приблудного, иначе никогда бы не упомянул в таком ироническом тоне. Писал плохие стихи под Есенина, хулиганил — а умер геройски. Черт его знает, что важнее для поэта:).