— Не забывайте, Билл, что первенец я.
— Ну, это дело поправимо, — он легкомысленно махнул рукой. — Я же говорю: по американским законам.
— А-а, — понял я.
И тут оркестр наш заиграл!
Я смотрел, как идет Марлен. Перед нею все исчезали.
— Простите, Билл, — сказал я и пошел ей навстречу.
На балу она была пейзанка в крахмальном чепчике. Мы встретились в центре зала, потому что не могли не встретиться. Я сразу повел ее. Она была необыкновенно гибкая и точная.
— Ты задержишься в Америке? — спросила она.
— Если все будет хорошо — то нет, — сказал я.
— Тогда я помолюсь, чтобы все было плохо.
— Вряд ли эту молитву услышат: Тебе не перекричать толпу.
— Я постараюсь перекричать.
— Господи, Марлен… В твоем распоряжении будет вся голливудская конюшня. Как только ты увидишь живого Дугласа Фербенкса, ты мгновенно забудешь уродливую музейную крысу.
— Не лги женщине. Ты такая же музейная крыса, как я — непорочная дева-кармелитка.
— А даже если и так? Что тогда?
— Не знаю. Только чувствую, что если ты мне скажешь сейчас: брось все, иди со мной — брошу и пойду. Как будто бы: как за вечной молодостью. Ты понимаешь?
Боже, подумал я, от этих женщин ничего невозможно скрыть!
— Я не скажу так, Марлен. Не могу. Не имею права.
— Значит, я все поняла правильно…
Мы дотанцевали в молчании. Потом она гордо улыбнулась мне и сменила партнера.
С сомнением в сердце я вышел покурить. Океан был тих. Из-под шлюпочного брезента палубой ниже опять слышалась какая-то возня. Облокотясь о леер, стояла шумерская царица и курила сигару.
— Вы не танцуете, Ваше величество? — спросил я.
— Отчего же, — сказала царица рассеянно. — Танцую. Просто сейчас я думаю, кто должен стать следующей жертвой. Представляете: пассажиры парохода гибнут один за другим, все друг друга подозревают, ведут безрезультатное расследование…
— Но мы уже почти приплыли, — сказал я.
— Это не факт, — сказала она. — Взрыв в машинном отделении, поломка винта…
— Топор, подсунутый под компас, — подсказал я. — Надежнее уж взять остров. Что-то вроде Святой Елены:
— Убийство Наполеона, — вкусно произнесла она. — М-м… Неплохо, неплохо. Да только не нам, англичанам, об этом писать. Николас, вы в юности не сочиняли стихи?
— Еще как, — честно сказал я.
— А потом все прошло?
— Можно сказать, что прошло.
— Вот и я! Ах, черт, черт, черт! Как бы я хотела написать русский роман, типичный роскошный русский роман, в котором ничего не происходит — и все гибнет, гибнет…
— Да. "Они пили чай и говорили о пустяках, а в это время рушились их судьбы…"
— Именно так, Николас! Это гениально. Вот это — гениально!