Засев в студии, в комнате больше похожей на бункер, я таки «взялся за дело», за которым полностью потерял счёт времени, потерял способность что-либо чувствовать: будь то голод или жажда. Я превратился в робото-машину, исправно и бесперебойно выполняющую давно прописанную программу из монотонных команд.
— Привет, — появился какой-то чрезмерно жизнерадостный Тони и, взяв несколько подушек, разбросанных по углам комнаты, уселся на полу возле меня. — Штэфан, а что там с оборудованием? — не дожидаясь моей ответной реплики, спросил как бы между прочим, насвистывая себе под нос в унисон играющую из колонок незамысловатую мелодию ритм партии.
— С оборудованием? — оторвался я от монитора и в непонимании уставился на Тони, пытаясь сообразить, о чём предательски забыл мой мозг.
— Да не парься, я сам могу заехать забрать, раз ты забыл. Первая репетиция только через час, — расплылся он в довольной ухмылке, отчего у меня закралось невольное подозрение, ограничивается ли его наркомания лишь кофе с сигаретами, — время есть.
— Я съезжу сам, — сохранил я демо-версию трека, выключая компьютер. — Мне всё равно нужно сделать перерыв. А ты чего такой счастливый-то?
— Не знаю, — пожал он плечами, хихикнув по-идиотски. — Наверное, всему виной погода.
25
Только открыл я дверь студии, выходя наружу, как невесомая тёплая волна солнечного света навалилась на плечи, словно старый преданный пёс, приветливо встречающий своего хозяина. Тони не солгал, день и впрямь стоял чудесный, даже несмотря на низкие тяжёлые облака, то и дело шныряющие над головой. Казалось, сегодня они несли службу не дождевых поливал, а стражей гармонии цветов осеннего неба: то пряча за собой лучистый диск солнца, то открывая его вновь, они шутливо играли с тенями. Их задорное настроение живо подхватила заливисто хохочущая соседская ребятня, по всей видимости, возвращающаяся из школы. «И впрямь, чем не повод улыбнуться», — позавидовал я их беззаботному счастью. Пожалуй, детство — это единственное время, когда твоё счастье беззаботно. Взрослея, первозданность ощущений остаётся навсегда запертой в нашем детстве, а мы превращаемся в эмоционально пустые оболочки, способные лишь воспроизвести жалкие копии этих эмоций. Не так ли? Ни от этого ли сейчас на языке чувствуется гнилой привкус плесени, покрывающей все наши рецепторы? Я сам был близок к тому, чтобы стать идеальной «оболочкой», «скорлупой».
Ксавьер ошибся в одном, говоря о необходимости «относиться к жизни проще». Возможно, это проблема терминологии, но простота мне видится застывшим, остывшим, скованным колким льдом морем. Морем, над которым даже свирепо бушующий шторм не способен поднять волн. В то время как уже слабый ветер заставляет спокойную морскую гладь вздыматься метровыми волнами. «По крайней мере, подо льдом не пустота», — включился мой второй «я», пытающийся утешить банальной чепухой. И всё же я превращаюсь в Майера… Однако вынужден согласиться — куда фатальней — застывшая лужица, под хрупким льдом которой ничего нет: ни скрытого мира, ни надежды на его пробуждение. Как только источник эмоций с годами иссякнет, в итоге превратив меня в потрескавшийся от засухи кусок земли — это будет началом конца. А пока, я готов, каждый раз что жизнь обрушивает на меня своё дыхание, ощущать океан, бурлящий внутри меня, рвущийся сквозь кожу на свободу. И уж как укротить волны, чтобы они не переросли в цунами и не обрушились неистово на то, что простирается за моими берегами, я бы нашёл способ. Простота — это слишком просто. Она предназначена для наук, а не для людских жизней.