То ли от боли, то ли от жалости к лошадке, она заплакала навзрыд. Полянский и не посмотрел в ее сторону.
— Николай, помоги перенести ее наверх! Алевтина, хватит реветь, точно медведь в лесу. Раздень ее в комнате. Только смотри аккуратнее! Мало ли какие кости она себе поломала, — отдавал приказы Полянский.
Он быстро пришел в себя и так и пыхал гневом.
— Остальные, сейчас же расходитесь по своим делам! Нечего тут слезы лить.
Николай, не смея ослушаться, осторожно поднял Ольгу на руки и понес ее наверх. А она прижималась лицом к его груди, плакала и шептала ему:
— Николя… Николя… как же так? Маркизу мою пристрелить?
— Тише, Оленька, тише. Какая уж тут Маркиза? Тебе о себе подумать надо, — отвечал ей Николай, а сам еле сдерживался, чтобы не заплакать.
— Это я во всем виновата. Я, а не она. Так зачем же ее?
Николай уложил девушку на кровать и наклонился над ней.
— Оля, это батюшка твой пожалел ее, а не наказывает. Она не оправится от такого. Зачем же мучить скотинку? Так для нее лучше.
Ольга залилась горючими слезами. Он и хотел бы ее утешить, но понятия не имел как.
— Ты иди, Николя, — услышал он строгий голос Полянского позади себя, — далее мы сами управимся.
— Могу я хоть доктора дождаться?
— Нет, — пожалуй, слишком резко ответил Полянский, но затем сменил тон на приемлемый. — Завтра приедешь. Или я тебе сам весточку пришлю.
— Я приеду.
— Как знаешь, князь.
— Ох, Андрей Александрович, вы злитесь на меня. Я все понимаю. Уж простите, что не углядел!
— Ты иди, Николай. Иди. Не время сейчас и не место виниться.
Николай повесил голову, бросил еще один взгляд на лежавшую на подушках бледную Ольгу и пошел прочь. Вышел за двери встревоженного дома и поспешил к распахнутым воротам. Рядом, прислонившись о косяк, стоял конюший. Он держал в руках старое ружьишко и со слезами на глазах смотрел на две лошадиные тени на дороге.
— Я ж ее с жеребеночка растил, как же я ее голубушку? — спросил конюший, когда Николя поравнялся с ним.
Княжич, не ответив старику, выхватил у него ружье и поплелся туда, где оставил животных. Маркиза лежала на земле, жалобно ржала, вздымала голову к верху и трясла гривой. Конь Николя стоял рядом с ней с опущенной головой. Лошадка, завидев человека, угодливо попыталась встать на ноги, но они снова подкосились и бедняга упала.
— Ну-ну, хорошая, — похлопал Албашев конягу по холке и заглянул ей в глаза.
Не смотря на жуткую темень, он смог различить грусть и печаль, которых никогда ране не видел ни в ком другом. Из больших добрых глаз Маркизы катились крупные слезы. У Николая в горле запершило. Он отогнал Ретивого. Собрал всю свою волю в кулак и прислонил дуло к лошадиному лбу. Закрыл глаза. И на счет три сделал-таки выстрел. Тот гулом отозвался по округе. С губ Николая непроизвольно сорвался стон. Он все еще стоял над трупом и держал ружье на весу. Глаз не открывал, словно боялся, что кара небесная сейчас падет на его плечи. Да и посмотреть на дело рук своих у него не хватало никаких человеческих сил. Быть может, так и простоял бы тут до утра, если б не почувствовал горячее дыхание у своего уха. Ретивый осторожно куснул хозяина за мочку передними зубами и вздохнул тяжело, будто то человек, а не животное. Николай, борясь со своими страхами, осторожно открыл глаза. Маркиза лежала с неестественно запрокинутой головой. Один глаз ее смотрел на него с осуждением и словно спрашивал: «зачем же вы так со мной?»