Киваю, ощущая, как по спине катится пот.
— И никто не прикоснется, пока сама не позволишь, — добавляет мягко и глухо, чтобы слышала только я.
И напирает, требует ответа, даже не озвучив ни единого вопроса.
А я могу только дышать: рвано, как после километрового кросса. И смотреть в эти бездонные глаза с отражением собственного страха. Смотреть и тонуть в непроглядной черноте.
Вязнуть, как глупая муха в паутине. И впервые не пытаться выцарапать собственную свободу, с сумасшедшей жаждой смотря на того, кто сулит неминуемую погибель. И тянуться к нему, не в силах контролировать собственное тело. Наплевав, что рядом есть еще кто-то.
Просто коснуться его запястья, поймав рвущийся под кожей пульс. И не сдержать вздоха, когда по моей коже поползут мурашки.
В голове становится пусто: все исчезает, стертое одним прикосновением.
Это нечто, что невозможно описать словами. Даже чувствовать это больно.
Как будто сердце сжалось в одну маленькую пульсирующую точку.
Он сдавил его в своей ладони, сейчас сжатой в кулак. Еще чуть-чуть и оно либо лопнет, либо разломит надвое грудную клетку, с силой врезавшись в ребра.
Я делаю жадный вдох и веду пальчиками по линии жизни, прячущейся под перчаткой, к середине ладони. Касаюсь его сжатых пальцев и разгибаю каждый мягко, бережно, страшась сломать и свое сердце, которое почему-то колет, как онемевшая конечность.
Судорожно бьется, набирая силу с каждым разогнутым пальцем. Возвращая ясность мысли и расправляя легкие.
И в эту секунду, когда в груди толкается сердце в унисон пульсу на мужском запястье, я ощущаю, как там, где дышат легкие – раскрываются крылья долгожданной свободы.
Но эйфория длится недолго. Мир, вдруг разукрасившийся нереально яркими красками, бледнеет, расплывается. И черный взгляд с вспыхнувшей тревогой исчезает в темноте ночи. Я трясу головой, ничего не понимая. Ладонью тру глаза, но тщетно. Темень, беспроглядная, непроницаемая, никуда не исчезает. И паника снова накрывает липкой трясиной.
— Тихо, — властный голос рождает табун мурашек. Я замираю и даже, кажется, перестаю дышать, когда лица касаются чьи-то пальцы. На удивление теплые, хоть и затянуты кожей перчаток. Бэтмен приглушенно матерится, крепче сжав мой подбородок. — Алекс! — вздрагиваю от того, сколько ярости в одном слове. Снова тянусь к глазам. — Не смей! — приказывает Бэтмен. И снова чьи-то пальцы держат подбородок, мягкие, но сильные, и совсем другие. Перед глазами вспыхивает слабая точка света. Невольно морщусь.
— Что принимала? — спрашивает Алексей Николаевич. Мотаю головой, а сама прислушиваюсь к тихому голосу Бэтмена, пропитанному холодной и настолько осязаемой яростью, что мне кажется – ее можно коснуться. Поймать за кончик и смотать в тугой клубок, как нитку.