Вздыхаю. Надо же, впервые говорю правду, а мне не верят. То ли ложь выходит правдивее – не пойму.
— А если скажу, что влюбилась в твоего доктора, а?
Марат прыскает со смеху, шагая по узорной плитке дорожки, ведущей к дому.
— Тогда поработаю Купидоном, — возвращает он мне игривым тоном. — Привет, Алексей Николаевич, — вмиг посерьезнев, хотя в голосе чувствуется тепло. Так, пожалуй, сын может разговаривать с отцом. С любимым отцом. И от этой теплоты тянет улыбаться. Даже страх затаивается, скрючившись на кончиках пальцев вывихнутой ноги.
— Здравствуй, Марат, — хриплый голос успокаивает. И я точно знаю – он принадлежит не тому, встречи с кем я так до одури боюсь. — Что ж ты так с девушкой…не бережно? — мне кажется, или я слышу смех?
Пытаюсь задрать голову, прогибаюсь в пояснице, чтобы хоть немного рассмотреть того, кого Марат называет Алексеем Николаевичем, и вижу перед собой высокого широкоплечего брюнета в светлых брюках и белой футболке. Он стоит на крыльце, скрестив на груди руки и с улыбкой смотрит на нас. Странный мужчина с мягким светом в темных глазах. Его видно даже в неверном свете фонаря, что освещает крыльцо. Этот не причинит вреда.
— Вредная потому что, — отвечает Марат, удобнее перехватив меня за попу, отчего я невольно вздрагиваю, тут же превращаясь в туго натянутую струну.
— Руку убери, — цежу сквозь зубы. Злость закипает в венах, поднимая к горлу тошноту. — Марик… — но Марат что-то увлеченно рассказывает доктору и явно меня не слышит. А я скольжу руками по его спине, дергаю ногами, пытаясь хоть как-то привлечь внимание Марата. Стучу кулаком, не в силах и звука произнести из-за горького комка в глотке.
А в висках пульсирует елейный голос Удава…на коже горят следы его ладоней…и все нутро скручивает от омерзения. Воздуха не хватает. Хватаюсь пальцами за горло, пытаясь выдрать изнутри хоть немного кислорода. Но его нет. И перед глазами плывет.
— Марик… — сиплю.
— Отпусти, — доносится до меня сквозь голос Удава.
Кто-то перехватывает меня из рук Марата и я вижу его беспокойные глаза. Зажмуриваюсь и зажимаю уши ладонями.
— Не трогай…отпусти…отпусти… — шепчу как заведенная, изгоняя из себя этот мерзкий голос. Рву волосы, царапаю кожу, стирая с себя засосы и синяки.
— Не трогаю! — рвет паутину бреда низкий баритон. — Вот смотри!
Я распахиваю глаза и вижу перед собой словно высеченное из камня напряженное лицо: острые скулы, желваки ходят от злости, хищный прищур, не сулящий ничего хорошего, — и вскинутые вверх ладони в кожаных перчатках.
— Видишь, Русалка, — говорит он, гипнотизируя своим смоляным взглядом, тяжелым и пронзительным, что рентген, — я не прикасаюсь к тебе. Видишь?