Игнат кивает: помнит он эту историю.
— Запись подлинная?
— Подлинная, Игнат. Я всех на уши поднял, но никакого толку. Некому ее похищать. Да и незачем. Гурин получил, что хотел: жизнь и отцовский бизнес.
— А фонд?
— А фондом с некоторых пор руковожу я. Стася все грамотно оформила, отличница, — и впервые в голосе да и во взгляде нечто напоминающее гордость.
И глыба за грудиной дает трещину, рассыпается на сотни осколков, раздирая в кровь его внутренности. Делает несколько жадных вдохов и таких же выдохов.
— Раз других вариантов нет, выдвигаю свой. Асю выкрал ее брат.
О том, что этот наркоша убил Ингу, Игнат упрямо молчит, даже когда Тимур сам связывает все концы. Потому что знает – сорвет Тимура. Его самого потряхивает от ярости, а память, как машина, перечисляет всех, у кого Крушинин может достать «чистый» ствол. Оставлять этого ублюдка в живых, Игнат не намерен.
Как, впрочем, и Тимур. И в этом они как никогда единодушны.
Асю находят через два дня. Сорок восемь тяжелых часов, когда нервы на пределе, а каждый шаг может обернуться ошибкой и стоить Асе жизни. Двое суток, за которые Игнат так и не понял, что у Тимура окончательно слетели тормоза.
Запах. Вязкий, забивающий легкие, и приторный до тошноты. Есть только он и больше ничего: ни звуков, ни красок. Даже мысли забиты этим запахом. И это едиснтвенное, что помогает мне не сойти с ума, потому что думать страшно. Как и вспоминать. Вот только мозг настолько неизведанное существо, живое и устанавливающее свои правила, что отключаться упорно не желает: вспоминает, анализирует, ищет выход. Каждый удар сердца не сдает своих позиций. И плевать ему, что я даже сесть не могу.
Я лежу на чем-то твердом и холодном. Это что-то похоже на огромный плоский камень, к которому я надежно привязана – не шелохнуться. Ноги и руки стянуты веревкой, а на глазах – повязка. И рядом никого нет. Я знаю, что одна в этом запахе, как муха, прилипшая к ловушке, из которой теперь не выбраться. Иногда я пытаюсь не дышать, а когда делаю жадный вдох, легкие жжет нехваткой кислорода. И гниль этого помещения снова затапливает каждую альвеолу. А еще я пытаюсь разговаривать, потому что по какой-то нелепой шутке мой похититель не заклеил мне рот. Хотя, скорее всего лишь по причине, что я нахожусь там, где меня не сыщет ни одна живая душа.
Спина ноет, шея затекла, а руки и ноги едва чувствую, но паники больше нет. Я не рвусь в путах, как тогда, когда очнулась, не зову на помощь, даже похитителя разговорить не пытаюсь, потому что бесполезно. Но это вовсе не значит, что я смирилась со своей скорой смертью. Спасает крамольная мысль, если бы меня хотели убить – я была бы уже мертва. Даже приступ, вызванный введенным лекарством, похититель купировал быстро. А еще он поил и кормил меня два раза в сутки и сам водил в туалет. Поначалу я сопротивлялась, потом стало плевать. Гораздо важнее было понять, зачем меня похитили. Я спросила, за что пролежала с кляпом во рту до следующего приема пищи. это гораздо хуже, чем все мои путы вместе взятые. Я едва не захлебнулась запахом, который пропитал ткань кляпа и осел на языке. Спастись от него не было никаких шансов. Задавать вопросы расхотелось, как и разговаривать в принципе. С похитителем, но не со своим малышом.