В небольшой часовне, скрытой от посторонних глаз стеною, обвитой плющом и диким виноградом, царил интимный полумрак, что нарушался лишь огоньками лампад пред святыми образами да тихим мерцанием свечей, кои держали в руках Петр Иванович Шульц и Настасья Павловна, что готовилась в миг сей навсегда распрощаться с фамилией Оболенская. А заодно и со всем дурным, что пришлось пережить ей за свою жизнь, потому как теперь, глядя в глаза господина лейб-квора, верила она всей душою, что отныне в судьбе ее начинается новая глава. Верила, но все же не могла отвести глаз от Петра Ивановича, словно боялась, что если только отвернется — облик его в тот же миг растает; растворится, будто дым, унесенный ветром; а она останется стоять, все такая же несчастная, как то было с какой-то час назад, когда считала Настасья, что век свой придется доживать ей в глухой провинции, укрывшись там ото всех и вся, и в первую очередь — от себя самой.
И только лишь когда уста Петра Ивановича коснулись ее уст, и услышала Настасья Павловна ласковый шепот его, и то, как называет он ее своей супругою, ощутила, как отступают от сердца последние страхи и сомнения, замещаясь чем-то солнечным и невыразимо прекрасным, и вдруг осознала Настасья, что это, должно быть, и есть счастье.
И счастья этого не портило ничто — ни то, что стояла она под венцом в простом дорожном платье, ни то, что рядом не было никого, кроме торжественно замершего позади Моцарта. Ей и не нужно было более ничего, кроме того лишь чувства, что заполняло душу пьянящим восторгом, когда смотрела она на Шульца и понимала, что отныне и навсегда принадлежит он лишь ей одной. Ее самый лучший из мужчин…
Однако насчет одной вещи Настасья Павловна жестоко ошибалась, сама о том не подозревая. Был у священной церемонии, что связала теперь воедино их с Петром Ивановичем жизни, незваный тайный свидетель. Замерев безмолвной тенью на пороге часовни, наблюдал за всем происходящим никем не замеченный граф Альберт Ковалевский. Наблюдал, и ноздри его гневно раздувались, а рука инстинктивно сжимала эфес шпаги.
Но вопреки обуревающей его злости, вмешиваться ни во что граф отнюдь не собирался. И какую бы досаду в сей миг ни испытывал оттого, что предпочла Настасья Павловна ему простого агента магического сыска, чужого Альберту Ковалевскому было не нужно. Ибо когда видел он, с каким неприкрытым обожанием смотрела Настасья на своего теперь уже законного супруга — понимал, что никогда бы не добился от этой женщины того, чего ему желалось, а значит, и не нуждался он в ней с сего момента вовсе.