Что-то словно бы изменилось в воздухе, только Петр Иванович не мог понять, что именно, пока до его слуха не донесся все нарастающий шум, который слышался сразу отовсюду.
—… даем! Мы падаем!
— …тюшки-светы, спаси и сохрани!
В крик вплетался визг — вероятно, это верещали особливо впечатлительные барышни. Впрочем, и сам Шульц мгновением позже не удержался от смачного ругательства, когда дирижабль тряхануло с такой силой, что лейб-квор едва удержался на ногах.
— Будьте рядом со мной! Ни шагу от меня, вам ясно? — рявкнул Петр Иванович, одной рукой выхватывая из руки Оболенской фонарь, другою же — довольно бесцеремонно впиваясь в тонкое запястье Настасьи. — Кажется, мы терпим крушение…
С этими словами он потащил Оболенскую прочь из каморки, пытаясь понять, что же им делать, ежели они взаправду падают вниз с огромной высоты.
Настасья Павловна не возражала в сей момент ни против чего: ни против тона, коим обращался к ней Шульц, ни против того, как болезненно он сжимал ее запястье, ни против того, что властно волок ее куда-то — снова. В любое другое время она, быть может, и возмутилась бы подобным отношением, но теперь, когда стало ясно вдруг, что ситуация, в которой они оказались, по-настоящему угрожает их жизням и жизням всех, кто находился на «Александре Благословенном», Оболенская почувствовала непреодолимую потребность довериться Петру Ивановичу, словно он был настолько всесилен, что мог бы запросто спасти их всех, если бы только пожелал.
А потому Настасья Павловна покорно следовала за Шульцем, ведущим ее прочь от трюма и делала то лучшее, на что была способна в данной ситуации — молчала.
По всей видимости, Петру Ивановичу на ум пришла мысль вполне очевидная — подняться обратно на самый верх, где была их каюта, потому как при падении наиболее сильные повреждения, несомненно, получит нижняя часть дирижабля и если был хоть какой-то шанс уцелеть в грозящей им катастрофе — был он куда большим у тех, кто окажется наверху.
К несчастью, мысль подобная посетила не только Шульца и Оболенскую, которые, едва оказавшись на нижней палубе, обнаружили, что на лестнице, ведущей вверх, творится настоящее безумие. Охваченные паникой люди устроили страшную давку, которая сопровождалась жуткими криками боли тех, кто оказался в этой мясорубке наиболее слабым звеном, а также надрывными женскими причитаниями, разрывающим душу детским плачем и гневными мужскими ругательствами. Какофония страшных звуков обволакивала Оболенскую со всех сторон, заставляя крепче цепляться за руку Петра Ивановича, и в этот момент испытывала она только одно желание — не упустить лейб-квора из виду, не позволить толпе разъединить их, и не потому уже, что обязана была при нем находиться согласно чужой воле, а оттого, что не представляла, что ей делать без него. На миг в голове даже мелькнула совсем неуместная мысль согласиться прямо здесь и сейчас, покамест оба они живы, на сделанное ей Шульцем предложение, потому как все прошлые ее измышления казались сейчас Настасье бессмысленными и пустыми, а погибать, так и не сказав того, о чем умалчивала долгое время — просто кощунственным. Она даже раскрыла было рот, чтобы произнесть пламенную и пространную речь ничуть не хуже Шульцевой, но ни единого слова так и не сорвалось с ее уст. От жалобного детского вопля, молящего о помощи, по позвоночнику пробежал холодок, а в горле стал ком, совершенно не способствующий тому, чтобы говорить сейчас что бы то ни было. Оболенская огляделась по сторонам, пытаясь понять, где среди этой людской каши может находиться ребенок, но видела только перекошенные от страха лица и множество ног, бегущих куда-то и топчущих под собой тех, кто бежать уже был не в силах.