Но все же вовсе не близость Петра Ивановича, а вернее — не только она, была причиною того, что Оболенская никак не могла теперь уснуть. В попытках вспомнить, откуда могла знать она имя Леславского — или ей просто то только казалось — дошла Настасья Павловна до того, что стала перебирать в уме генеалогические древа всех славных фамилий Российской империи, как некоторые люди считают перед сном прыгающих овечек, да на том и забылась тревожным сном, так ни до чего и не додумавшись.
И снились ей в те пару часов забытья сны один неприятнее другого, где в мрачном хороводе мелькали пред Настасьей Павловною то женщина с горящим кнутом, то дражайший дядюшка, что раскачивал пред ее очами золотые свои часы, как маятник, а то и польский граф в турецких одеждах, что были пропитаны то ли вином, то ли кровью. И хохотал ей в лицо издевательски штабс-капитан, чей образ заменился вскоре снова кудрявою мадам и так двигались они по бесконечному кругу, словно желали свести Оболенскую с ума, а она все силилась закричать, чтобы проснуться от звука собственного голоса, но связки точно парализовало, и невозможно было издать ни стона, ни хрипа.
Из плена кошмаров Настасью Павловну, спавшую чутко, в итоге вытянул посторонний шум, раздавшийся где-то рядом и предупреждавший о том, что на дирижабле находится кто-то еще, кроме них с лейб-квором. Поначалу она подумала было, что, может статься, то Моцарт, оставшийся внизу, решил подобраться поближе к хозяйке, но когда приподняла голову, обнаружила, что тень, крадущаяся по лестнице вниз, к трюму, принадлежала определенно человеку.
И поведение его, несомненно, было странно: зачем тому, кто не имел злого умысла, красться посреди ночи на дирижабль, точно вор? Да еще туда, где, должно быть, до сих пор находился труп последней жертвы?
Затаив дыхание, Настасья Павловна замерла, стараясь не издавать ни звука, дабы не быть обнаруженною. По счастью, от того места, где исчезла тень, их отделяла сейчас вторая лестница, две мачты и перегородка, и, по всей видимости, объект наблюдений Оболенской торопился так, что не вглядывался в гору тряпья, среди которой устроили себе ложе Настасья Павловна с Петром Ивановичем.
Но то, что миновало раз — могло не миновать дважды, а потому Оболенская рассудила, что лишняя осторожность не повредит. Выпростав из кучи тряпья особенно пышную дамскую юбку, она накинула ее на Петра Ивановича и следом сама зарылась в горы атласа и льна так, чтобы не видно было ее лица. Вернее — почти не видно, потому как Настасья Павловна оставила небольшой просвет, дабы наблюдать за тем, как неизвестный поднимется обратно на палубу, что он должен был непременно сделать, если намеревался покинуть корабль.