Сказка. Сегодня, завтра, бессменная, заунывная. Никто не принимает всерьез это старческое прожектерство. Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало.
И вдруг объявил: «Завтра выезжаю. На рассвете». Жена лишь плечами пожала. «С богом, счастливый путь!» Честь честью проводила. Тащила обшарпанный чемоданчик. А ему хоть назад поворачивай. Слишком далеко зашла игра. Пока лясы под ракию точил, все шло гладко… А тут растерянность какая-то напала.
Он уж себя подбадривал, убеждал, что дрейфить нечего. Все будет в полном порядке. Другие же люди ездят. У каждого есть свой Думаковац! Отчего же его не навестить! Что в том такого худого или особенного? А не приглянется — он обратно прикатит. Не век же там вековать.
(Прекрасная старая сказка становилась явью и рассеивалась. Старая обманчивая сказка. Разматывалась словно дорожное полотно, пыльной лентой вырывающееся из-под гудящих автомобильных шин.)
Чтобы чем-нибудь себя занять, он пялился то на молчаливых пассажиров, не отваживаясь с кем-нибудь заговорить, то через замутненное окно провожал глазами убегающие назад неровные грязные окрестности. Безобразные, спекшиеся, точно освежеванные. И зачем он только поехал, поднималось раскаяние в душе. Дома не сиделось? Мог бы придумать какую-нибудь отговорку и остаться. Его словно бы преследовал дурной сон. Настроения ехать не было.
В таком случае лучше всего думать о чем-нибудь утешительном. Какие добрые и радушные люди, эти думаковцы! Примут его как родного. Тут и беспокоиться нечего. Чего это он ежится? Чего испугался? Встреч? Люди как люди. Вот они у него, словно живые, перед глазами: загорелые, морщинистые, скроены словно по одной мерке, а в душе отзывчивые, податливые, как хлебный мякиш. С виду хмурые, насупленные, а по натуре добряки. Таковы наши люди. Харкают, отплевываются, — поначалу это ему мешало, пока не привык,— полено или чурбак под зад себе сунут, спиной к стене привалятся и ну дым пускать. Молчат и курят. Часами. А не то заведут разговор о какой-нибудь невзгоде своей, о недороде ли или займе, налоге, скотине, детях или женах. Подведет урожай или нет? Дождемся ли вскорости дождя? Тянет ли сыростью? Ох, учительская твоя душа, лишь бы только детишки рождались. А будут детишки, будет и прибыль и достаток.
В воскресенье над летним Думаковацом встает синий день.
С осени закладываются перегонные котлы. Дымится ракия. Отливаются молодецкие байки. Гусли. Воспламеняются буйные головы. Как у Кочича[1]. В точности.
Несколько таких картин так и стоит у него перед глазами. Слива-скороспелка. Тенистый шатер на корявых стволах, в тени его сидят старики. С пригорка ловят они последние лучи солнца. И он тут же, с ними. Чего только ой тогда не наслушался! Вот ума не хватило записать их рассказы! Старики с чалмами на головах или алыми романийскими шалями. Зажглась звезда, а они продолжают неторопливую речь. Благословенные дни! Жили по-соседски. Без вражды. Без пакостничества. Православные по правую сторону увала, мусульмане — по левую, на взгорье. Разве что какой-нибудь скандалист и буян из православных или мусульман, — такой всегда найдется, — нарочно заорет песню на чужой половине села, а протрезвеет, каяться начнёт, самому же будет гадко и стыдно. До следующей выпивки. Ребятишки бритоголовые бегают. Словно ощипанные. В чижика играют. Во время пахоты детей в школу не заманишь. Учитель горе мыкает, рассылает повестки, грозит. Но в итоге всех переводит в следующий класс, сквозь пальцы на все смотрит. Никого не засыпает. Смысла нет. Его ученикам ни к чему школьная премудрость, ну совсем без надобности. Мальчик, как и его отец, проведет весь век за мотыгой и плугом, девочка, как и мать, будет гнуться над прялкой, квашней да люлькой. Так зачем же лютовать из-за каких-то там формальностей? Не в его власти мир перекраивать, воздавать по справедливости. Его дело — детишек обучать.