Как специалист он был лучшим, но к этому прилагалось то, что прилагалось, и я смирилась с придирками, скепсисом в отношении «а надо ли вам это вообще, молодая особа», когда он был бодр и свеж, и «вам бы деток нянчить, милочка», когда он был в язвительном настроении, и регулярной меланхолией по советскому прошлому. Теперь ему втемяшилось устроить мою личную жизнь, и он, вцепившись в меня хваткой бультерьера не разжал мощных челюстей, пока не уговорил на свидание с его внучатым племянником.
Столько дифирамб одному человеку, я не слышала за всю свою жизнь ни разу, что уже настораживало, но не имея особого выбора, я просто смирилась с неизбежным, в конце концов я всегда могу уйти.
Так я думала, запрыгивая в черные джинсы и блузку с рукавами фонариками, с грустью вспомнив почившие в лифте/на поляне кеды, завязала высокий хвост и обула неудобные лодочки на высокой шпильке, чудом завалявшиеся у мамы. Все вещи я перевезла на квартиру что снимала. И к работе ближе, и от мамы подальше.
Нет, родительницу я свою люблю нежной любовью, она моя лучшая подруга, советчица, соратница, а иногда и жилетка, но приходит время отпустить птенчика в полет, размять, так сказать, крылышки. Я вот свои с прошлого года разминаю. И пока довольна расстоянием меж нами и нередкими встречами по выходным.
— Ты куда собралась, болезная? — зашевелился пушистый.
— Не могу остаться, ведьма там я или тореадор, а Гидеоныч мне плешь проест, если его протеже кину. Пойдешь со мной? Только вот куда тебя деть-то… — размышляла я. Оставлять пусть маленькое, пусть магическое, пусть разумное, но животное один на один с мамой, которая должна прийти со смены вечером, я побоялась. Да и пусть развеется, на мир посмотрит, сколько он там веков бесплотным сознанием плавал во вселенском мироздании?
— У тебя удивительно устойчивая психика, Дарья, — услышала я долгожданные комплимент. И решительно пресекла грязные инсинуации по поводу черствости и бездушности. — Я буду рядом и помогу, ведь ты пока не понимаешь, на сколько в твоей жизни всё поменялось.
А затем, без предупреждения, этот блохастый завертелся волчком и с тихим «пуф» стал брошью. Пушистой, рыжей, сваленной из шерсти.
Подобрав упавшую на пол челюсть, дрожащими от волнения пальцами, я пристегнула булавку ниже левой ключицы и услышала довольной фырчание. А затем в голове сформировалась мысль, и она явно была не моей, потому как звучала примерно так:
— А грудь у нее ничего такая, мягенько.
— Я тебя разжалую до брелока на ключах, чучело вязанное, — огрызнулась я.
— Молчу, — неискренне пообещал тот, но спорить с ним времени у меня не было, поэтому я простила лису эту вольность, пообещав впредь пресекать подобные высказывания на корню.