Ну-ка, скорей... успеть, пока... - думал лихорадочно. Что пока? Ничего... Колесная ось, вращаясь, двигалась за ним, на него. Не зацепило бы. Согнуться в три погибели, чтобы не зацепило... на карачках, по ходу приплясывать... выиграть... Расстояние... к черту все выиграть... вымахнуть... Ну, ну, еще… Еще чуток! Не споткнись, нельзя! Вот теперь в сторону - р-раз, р-раз - не скользите, черт, бухалы! Ботинки. Ну-ка?.. Теперь падать. Нарочно падать - не страшно теперь колес.
Стрелок не страшен. Догонит, что ли? Пусть попробует. Палить, нет, не будет. Он перестал ругаться, обалдел. Узнал, как на ходу проскакивают? Не говори зря о тех, кто воюет. Догоняй, если духу хватит. Юрка помахал стрелку рукавицей, нырнул под вагоны следующего, словно в раздумье стоящего поезда.
Подлезал еще, увеличивал расстояние. Составы оставались за спиной: третий, четвертый, пятый. Словно орехи щелкал. Вагоны будто подремывали. На одном он даже воспользовался тормозной площадкой для перехода. Кум королю, сват министру. Стрелок надежно отстал. Последний состав открыл сверкающие свободные пути. Тишина. На пассажирской станции орудует маневровый: лязгает, гремит, свистит, как простуженный. Ночь все равно тиха. Тропинка от путей блестит под луной и ведет в пролом в старом заборе. Им пользуются рабочие, чтобы не давать крюку. Тропинка и пролом в заборе казались добрыми старыми знакомыми.
В общежитии было темно, свет горел в одной Девятнадцатой, на втором этаже. Мирный, спокойный свет, словно не жеушники в ней обитали, а мамкины дети. Пристукнул по крыльцу ботинками, чтобы отлетела вместе с наледью угольная чернота. Пошел по половицам затемненного коридора, по скрипучей лестнице.
Двери в Девятнадцатой распахнулись.
- Идет! Пришел! - завопил Колька Шаркун.
Его ждали. Пацаны высыпали в коридор, навалились. Облапили: пришел, смотри-ка. Шумно проводили в комнату. Щелкнули выключателем - погасили свет. Растворенная голландская печь мягко освещала пространство красноватыми бликами. Юрка переступил порог, остановился. Расширившимися ноздрями потянул в себя воздух.
- Сними фуфайку, на черта она теперь! - сиял Федька Березин. - Молодец, благодарю от всей группы!
Длинный Стась выставил перед Соболем табуретку, Евдокимыч тихо двигал ее, поближе к печи. Соболь снял телогрейку, шапку, потер руки. Из растворенной дверцы веяло жаром. Табурет был уже занят. Мыльный не уловил тонкостей церемонии, уселся на подставленное сиденье в полном торжестве и сиянии. Стась походя отпустил ему смачного щелчка, вежливо посоветовал: