Сегодня катафракты наконец потеряют завоеванное — после войны, длившейся десятилетиями, и проиграют врагу, более мерзкому, чем Медуза. Но они не откажутся от своего римского долга, своей римской чести и своей римской дисциплины.
Третий ряд йетайцев был повержен. Он отшвырнул назад четвертый. Невероятно — для жрецов Махаведы, которые наблюдали за происходящим, стоя на повозках с останками дорогих Велисарию людей, вместе с живодерами-махамимамса, — но византийцы прорывались сквозь орду йетайцев. Подобно мечу, рассекающему доспехи, проникая прямо к…
И тогда они закричали. Отчасти от гнева. Но в основном они кричали от страха. Жрецы знали, что раджпуты никогда не называют великого полководца по имени. Они зовут его просто Мангуст. За эту нечестивую привычку жрецы часто их ругали. Но теперь, видя, на что способен Велисарий, понимали: для них было бы лучше, если бы они прислушивались к простым воинам.
— Я вижу, это сработало, — сказал Юстиниан. — Как всегда, твоя стратегия безупречна.
Старый император поднялся с трона и, с трудом переставляя ноги, сделал шаг вперед. Велисарий уже собирался пасть ниц, но Юстиниан остановил его жестом.
— У нас нет времени.
Он с минуту прислушивался к звукам битвы, едва достигавшим дальнего угла Айя Софии — храма святой Софии. Император решил принять смерть здесь, в великом соборе, который он приказал построить много лет назад.
Велисарий, солдат до мозга костей, спорил и предлагал выбрать местом последнего сражения Большой Дворец. Лабиринт зданий и садов было бы легче защищать. Но как и часто в прошлом, император отклонил его предложение. Юстиниан знал, что это, вероятно, тот единственный раз, когда он прав.
Большой Дворец не имеет значения. С империей, продержавшейся тысячелетие, будет к вечеру покончено. Она никогда не возродится, и ее народам предстоят годы ужасного будущего. Но душа вечна, а теперь император беспокоился только о вечности. Он хотел спасти свою душу — если возможно (хотя он и не был в этом уверен, считая, что его, скорее, ждет адский огонь). Но по крайней мере следовало сделать все возможное, чтобы спасти души тех, кто так долго и так преданно служил ему, ни на что не жалуясь, несмотря на все тяготы и мизерное вознаграждение за службу.
Взгляд императора остановился на полководце. У него были старческие глаза, слабые и усталые, наполненные болью — тела и духа. Но оставался выдающийся ум. Его Юстиниан к старости не утратил. Ум, который был так велик, что ослепил владеющего им человека.
— На самом деле это я должен пасть ниц перед тобой, — признался Юстиниан. Он говорил хрипло. Император сказал правду и знал это. И знал, что это знает полководец. Но ему не нравилась правда. Совсем не нравилась. Никогда.