В волшебных краях Земноморья деяние чаще всего связано с превращением. Однако, поскольку человек здесь — высшая форма жизни, превращения могут привести его только к низшей форме, в результате чего человек может стать менее человечным (об опасностях пребывания в чужом обличье в трилогии говорится много раз). Таким образом, превращение как деяние, как активная смена обличья связано с тем, что человек обладает властью выбирать, кем он по сути своей станет. Обличье как бы предшествует форме; существование — сути; деяние порождает личность. Но деяние может поколебать равновесие человеческой сущности, самой его человечности. И если человек будет осведомлен о том риске, которому подвергается, совершая деяние, он, вполне возможно, помедлит, прежде чем совершить его. Именно благодаря Недеяниям (такова точка зрения Геда и его Учителя Огиона) внутренний мир людей должен находиться в равновесии с внешним. Иначе может случиться непоправимая беда: Гед, одержимый жаждой самоутверждения, выпускает страшную Тень, создавая опасность для всего Земноморья, а не только для себя самого; вызванный магией «дождь на Роке может обернуться засухой на Осскиле»; страшный эгоцентризм Коба едва не приводит мир к гибели. Однако, хотя «зажженная свеча непременно порождает тени», мы все-таки ждем от героя прежде всего действия, деяния, ибо только благодаря ему человек становится человеком!
Раскроется серебряная книга,
Пылающая магия полудней…
Н. Гумилев. «Судный день»
Если разобрать «по нитям» великолепный сказочно-мифологический гобелен трилогии, то очарование исчезнет, останется лишь груда прочных, вполне осязаемых нитей, из которых этот дивный гобелен был соткан. Не будем заниматься столь неблагодарной работой, уничтожая произведение искусства и уподобляясь любопытному мальчишке, который непременно желает знать, отчего играет серебряная музыка в старинной музыкальной шкатулке. Музыка смолкнет, детали загадочного механизма останутся лежать на столе бесполезной, бессмысленной кучкой… Нет, постараемся же не нарушать очарования то пестрой и яркой, то строгой, будто старинная гравюра, то немного нравоучительной, будто проповедь в храме или лекция в средневековом университете, прозы Урсулы Ле Гуин, ибо — тонкий художник! — она вплела в ткань трилогии столь многое, от мифа и представлений древних философов до самых современных проблем человечества, что разложение на «непосредственно составляющие» грозит этому произведению утратой художественной ценности.
Многие называют трилогию о Земноморье сказочной. Это верно, но не совсем. Многие, особенно на Западе, ищут в ней юнгианские архетипы и утверждают, что книга эта так и писалась — с чисто университетским подходом, в виде иллюстрации к теории психоанализа и мифопоэтики. Кто-то говорит, что все части трилогии навеяны соображениями Дж. Фрэзера о магии как первоначальной форме науки, изложенными в знаменитой «Золотой ветви», которую высоко — а как же иначе! — ценила писательница. Кто-то находит отчетливое сходство последней части трилогии, романа «На последнем берегу», с научно-фантастической антиутопией Ле Гуин «Новая Атлантида», в которой «брешь в ткани мирозданья» пробита экологическими преступлениями современного и грядущего общества Земли.