Не нужно было долго копаться в ее бортовом самописце под названием память — травмирующие картины, которые хотелось вытравить пятновыводителем, хлоркой, серной кислотой какой-нибудь, тут же возникали перед глазами.
Но она всегда старательно отгоняла воспоминания, запрещая себе возвращаться туда. Сейчас же пусковым крючком послужил этот выговор. Даже не он. Сколько раз ей приходилось выслушивать и от начальства, и от привередливых гостей всякую чушь — ее это не трогало. Что могла — она исправляла. Что не входило в ее компетенцию — вежливо извинялась и выражала уверенность, что в скором времени все будет сделано в лучшем виде. С Дороховым было другое.
Дорохов, взбудораживший в ней кровь, мысли, чувства одним своим присутствием, сделал то же, что и муж. Он не выходил из себя, как многие — лишь бы показать свою значимость, он не указывал на действительные недостатки — он, как и ее муж, пытался прогнуть и вызвать чувство вины. Всеобъемлющей и разрушающей уважение к себе, подавляющей, размазывающей по стенке. Она бы восприняла все, как мелочные придирки, если бы не одно Но…Упоминание о белом платке со следами пыли просто сорвало крышу.
Влада натянула на себя одеяло, словно пытаясь спрятаться от нахлынувших воспоминаний. Они, как губительный для всего живого, что встречается на его пути, горный сель, враз показали ей, что выстроенная система защиты — лишь хилая видимость. И есть ниточка, дернув за которую, можно в лохмотья размотать и эту ее защиту, и ее саму.
Она тихонько заплакала, потому что воспоминания жгли раскаленными углями ее исстрадавшуюся душу. Боль, забитая в далекий темный угол притупилась, покрылась пылью, но никуда не делась.
Год назад.
— Раздевайся, — негромко, но предельно отчетливо произносит мужчина. Его темные глаза лихорадочно поблескивают. Вожделение или пьянящее чувство власти?!
Девушка покорно снимает одежду и остается в одних чулках. Стройная, если не сказать худенькая — когда он велит завести согнутые в локтях руки за голову — трогательно выпирающие ребрышки подчеркивают ее беззащитность. Небольшие, красивой формы груди вздергиваются вверх, непроизвольно выставляясь напоказ. От прохлады сморщиваются соски.
Каждый раз начало одно и то же — это унизительное стояние, заставлявшее ее чувствовать себя рабыней на невольничьем рынке. С той лишь разницей, что рассматривает один, купивший ее с потрохами мужчина.
Каждый раз она мучительно краснеет, усилием воли удерживая слезы. К этому невозможно привыкнуть.
— Не двигайся, — второе слово, произнесенное за вечер. После минутного молчания: — Ты понимаешь, как мне тяжело с тобой?