— Что нового в Грозном? Ты ведь на нефтепромыслах работаешь, в самой, можно сказать, рабочей гуще. Как настроения?
— Настроения хорошие, — понизив голос, ответил Росляков, отведя Коста в сторону. — Я тебе садам привез от друзей твоих.
— У меня, кажется, в Грозном друзей не было… — удивленно сказал Коста, срывая уже начинавший краснеть лапчатый лист дикого винограда.
— У тебя везде друзья, — ласково сказал Росляков. — Но те, о ком я говорю, — это твои близкие друзья: Борис и Мурат…
— Поистине тесен белый свет! — воскликнул Коста. — Как же они к тебе попали?
На террасе стало совсем темно. Анна внесла керосиновую лампу, но друзья продолжали стоять возле перил, ничего не замечая.
— А Синеоков? — спросил Росляков. — У него, брат, питерская школа борьбы! Как приехал на Кавказ, стал своих нащупывать. Ну вот мы и познакомились, — многозначительно продолжал он, явно не договаривая чего-то. — Хороших ты ребят спас, будет из них толк, я об этом позабочусь…
Коста крепко пожал Рослякову руку.
— А ты все тот же верный друг, каким был в гимназии. Помнишь, как «Люцифер» издавали? — задумчиво спросил Коста.
— А как ты нашего директора изобразил, помнишь?
Помнишь, помнишь, помнишь… Какое это счастье, когда есть на земле человек, которому можно сказать это слово и воскресить на мгновение и людей и события, подчас кажущиеся уже нереальными, приснившимися.
Они стояли, забыв обо всем на свете, разговаривали, разговаривали, вспоминали детство и юность, перебирали фамилии товарищей, учителей, гимназисток, с которыми танцевали на своих первых балах….
— Да, — сказал Коста. — Помнишь у Пушкина:
Наставникам, хранившим юность нашу,
Всем честию, и мертвым и живым,
К устам подняв признательную чашу,
Не помня зла, за благо воздадим.
— Нет, Коста, зло надо помнить. И бороться с ним, — серьезно возразил Росляков. — Вот ты молодец, слава тебе, ты своими статьями добился, что остров Чечень перестанет быть могилой горцев. Но забывать о том, что там творилось, нельзя. Я делаю все, чтобы люди ничего не забывали и ничего не прощали. И друзей твоих этому учу.
— Их бы грамоте выучить, — задумчиво сказал Коста, глядя сквозь листву, как высоко-высоко в небе загораются звезды.
— И грамоте учим. В воскресную школу определили, — ответил Росляков. — В рабочие кружки втянули. Слышал такие слова: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»? Вот! Точнее не скажешь. И если соединятся, никто уже их не одолеет. Приезжай к нам на промыслы, убедишься. А тебя у нас хорошо знают. — И добавил, улыбаясь: — И любят. Наши промыслы многоязыкие. Осетин в Грозном много работает. Твои стихи наизусть читают, переписывают друг у друга. А недавно… — Росляков еще понизил голос. — Недавно пришлось мне быть на одном собрании. Окончилось оно, и люди запели. Есть у нас такая традиция — петь после собрания. Прислушался я, мотив вроде «Марсельезы», а слов никак разобрать не могу. Каждый на своем языке поет. Вроде складно, а понять ничего нельзя. Я потом у Бориса спросил, что пели. А он с гордостью отвечает: «Это наш Коста сочинил. «Додой» называется, «Горе». Я ребятам дал, они каждый на свой язык переложили. Потому что горе-то у нас у всех одно…»