Теплым майским днем запряг Уасил в арбу своего крепкого коня, выстелил ее сеном, смастерил навес из прутьев, чтобы солнце не пекло, и, уложив Коста, повез его в Теберду, к Исламу.
Домик Крымшамхалова стоял в сосновом бору, на берегу прозрачной горной реки, почти у самых ледников. Только шум ветвей да негромкий рокот воды нарушали первозданную тишину — вот уж где воистину покой!
Ислам от души обрадовался гостю.
— Я тебе комнату приготовил, — сказал он. — Небольшая, правда, но удобная, светлая. Поправишься — сможешь писать и рисовать…
Вместе с Исламом вышел встречать Коста и молодой человек в студенческой фуражке. Коста вопросительно глянул на него.
— Друг мой, — поспешил пояснить Ислам. — Недавно из Петербурга приехал, задумал проложить через наше ущелье железную дорогу… — Ислам говорил громко, поглядывая на Уасила, суетившегося возле лошади, и Коста понял: не договаривает чего-то. Но расспрашивать не стал.
А молодой человек, почтительно поздоровавшись, сказал:
— Счастлив, Коста Леванович, передать вам сердечный салам от друга вашего Сайда. Он вас помнит и любит. Я недавно из Петербурга, он там газету для дагестанцев издает и ваши статьи часто в ней печатает. Обижается, что вы забыли его. Когда последний раз в Петербург приезжали, даже не навестили.
— Невеселым был мой последний приезд в царскую столицу, — грустно сказал Коста. — Больницы да пороги влиятельных чиновников — вот все, что я успел увидеть.
Когда друзья остались одни, Ислам сказал доверительно:
— Это Махач Дахадаев[23], молодой революционер. Бежал из Петербурга. Живет у меня. Сюда хоть жандармы не заглядывают.
Жизнь потекла тихая, мирная. День Коста проводил в сосновом бору, возле самого дома. Он лежал на бурке, глядя, как покачиваются в синеве высокие вершины сосен и плывут по небу редкие легкие облака, и, кажется, впервые в жизни ему ни о чем не хотелось думать, не хотелось ни писать, пи рисовать, а только бы наслаждаться покоем и тишиной.
По вечерам они собирались у очага втроем, разговаривали, вспоминали Петербург… Махач читал им газеты, за которыми порою ездил в Баталпашинск.
— Тревожно в стране, — говорил он, шурша газетными листами. — Просыпается Россия. Скупы сведения, а ведь почти в каждом номере пишут о забастовках, о крестьянских волнениях…
Однажды вечером, когда сидели вот так возле очага, глядя на рыжее, прыгающее пламя, в комнату вошел слуга и растерянно обратился к хозяину:
— Ислам-бий, у ворот — вооруженные люди. Хотят видеть Коста.
Ислам и Коста переглянулись, Махач сложил газеты и предусмотрительно подошел к внутренней двери, через которую можно было попасть на черный ход и уйти в лес.