— Возьми меня, нана! — простонал Коста. — Не хочу я здесь жить, не хочу!
Сопровождаемый несколькими стариками в саклю вошел дед Долат. Известный в ущелье своими сказаниями и песнями, он умел еще находить целебные травы. Вырвав Коста из рук озверевших мучителей, дед отправился за лекарствами. Сейчас он положил на край кровати «аптечку», чистые лоскутки бязи для перевязки ран и приказал:
— Отойди-ка, Чендзе, от мальчика, я его лечить стану.
Сухими пальцами старик огладил свою снежно-белую бороду, попросил принести чистой воды. Хадизат держала в руке лучинку, и при ее неверном красноватом свете дед принялся промывать раны. Коста молчал. Он был смущен тем, что им занималось столько уважаемых людей, но раскаяния не чувствовал. Наоборот, мальчик гордился тем, что проскакал по всему ущелью на быстром, горячем и послушном коне своего дяди и учителя.
Зря только он послушался стариков из соседнего аула. Сначала те похвалили парня за смелость, назвали его настоящим мужчиной. Теперь конь должен принадлежать ему, а Иуане-учителю останется лишь гордиться тем, что его племянник растет джигитом. И старики посоветовали Коста немедленно вернуться домой, смело завести коня к себе в конюшню, накормить — в общем, чувствовать себя его хозяином. И Коста послушался…
У самого въезда в аул его дружелюбно приветствовал усатый пьянчуга-пристав. Коста придержал коня, а коварный усач, ухватившись за повод, шел рядом, расхваливая парня за отвагу. Но как только они вошли в аул, пристав, словно тигр, прыгнул на мальчика и сдернул его с коня.
На помощь приставу подоспели учитель и мачеха…
Рассказывая эту историю Верещагину, Коста так волновался, словно все случилось только вчера и не было сейчас ни Невы, вдоль которой они шагали, ни угасающего петербургского дня.
— Суровая правда — вот наш учитель! — негромко подытожил услышанное Верещагин. — Да, мой юный друг, суровая правда. И если кто-нибудь скажет, что у меня какая-нибудь сцена, написанная в действительности при ярком солнечном освещении, сделана в мастерской, или, например, сцена, происходившая под морозным небом севера, создана в уютной теплой комнате, — значит, я не художник. Реализм требует от творца точности и в главном, и в деталях, — я говорю, конечно, о том реализме, который не только не исключает идею, но, напротив, заключает ее в себе.
Они вышли на небольшую площадь…
— Вот здесь разорвалась бомба Гриневицкого, — понизив голос, сказал Верещагин.
Коста огляделся. Сумерки все сгущались, моросил мелкий дождь, кисеей затягивая купола церквей и соборов.