Едва Борис приблизился к своей сакле, как услышал из темноты жалобный плач маленькой Хадизат.
— Че-е-ендзе! Уа-а-а, Чендзе! — сквозь слезы причитала она. — Сына твоего убили!
— Не плачь, Хадизат! — крикнул Борис. — Никто меня не убивал! Зачем пугаешь нана!..[8]
Хадизат бросилась к Борису.
— Не тебя! Коста убили!.. — Теперь она уже рыдала. — Не дышит он, кровь в ушах и на губах…
— Не кричи, дурочка, ведь у Чендзе сердце разорвется! — торопливо прошептал Борис и, отстранив девочку, побежал вверх по переулку, к сакле Хетагуровых.
Но Чендзе, выскочив из дому, бросилась за сыном, а вслед за нею, не переставая жалобно всхлипывать, бежала и Хадизат.
— Они бы его насмерть забили, но тут подоспел дедушка Долат, вырвал у них Коста и на руках унес в дом. Они ему кричали: «А-а-а, защищаешь! Избаловал ты его! Абреком хочешь сделать!» А потом пристав и учитель покрутили усы и ушли. «Спасибо! — кричала им вслед Кизьмида. — Помогли мне проучить щенка! Надолго теперь запомнит!..»
Голос Хадизат прервался, и она снова заплакала.
— Почему ты раньше не прибежала ко мне? — с укором спросила девочку Чендзе.
— Боялась я…
— Эх ты, а еще подружкой считаешься! — упрекнул Борис. — Лягушонок ты дрожащий! — И презрительно сплюнул. — Взяла бы камень потяжелее да запустила в голову этому пьянице-приставу! Ты ж там была!..
Сакля Левана Хетагурова приютилась на скале, нависшей над Наром. Из открытой двери вырывалась в ночную темноту полоса света. Чендзе, а вслед за ней Борис и Хадизат вошли в дом,
У самого очага, в светильнике, выкованном из железа искусным кузнецом, весело потрескивали сухие сосновые щепки, освещая железные фигурки баранов, козлов и быков, расставленные по краям светильника, — керосин был слишком большой роскошью для небогатого хозяина сакли.
Над очагом висел на цепи маленький чугунный котел, под ним еще теплился кизяк.
Чендзе быстро растолкала женщин, столпившихся у постели Коста. Он лежал на деревянной кровати, сколоченной из обтесанных дубовых досок, на сером войлоке, заменявшем ему матрац. Вот на этой кровати умирала после родов его мать. Была бы она жива, кто посмел бы так надругаться над мальчиком?
На одежде Коста засохли темные пятна крови, лица не было видно, — он лежал, повернувшись к каменной стене, сырой, черной от копоти, оседавшей на ней многие десятилетия подряд.
Чендзе присела на кровать, обняла мальчика своими сильными руками, приподняла и бережно прижала к себе, встревоженно вглядываясь в его худое, бледное, иссеченное лицо.
— За что же это они тебя? Ох, сын мой, свет мой! — сквозь рыдания приговаривала Чендзе.