Коста понял, что речь идет о Тургеневе, известие о тяжелой болезни которого только что появилось в газетах.
— Я как раз взялся сейчас его перечитывать и не перестаю поражаться. Язык его — самая прекрасная музыка! >:.
Густым, хорошо поставленным голосом, немного нараспев, как читают только поэты, он продекламировал:
«Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины — ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык! Не будь тебя — как не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается дома? Но нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу!»
— Трудно ему, верно, умирать на чужбине, — негромко сказал Андукапар, когда Якубович умолк.
— А легко ли было Искандеру? — живо отозвался Якубович. — Что делать, такова участь лучших сынов России…
Коста вспомнил, как в одном из последних разговоров, перед самым отъездом в Индию, Верещагин сказал ему, что никуда бы не поехал из России, если бы в ней можно было свободно дышать. «Зачем бы нужен мне был этот чужой Мезон-Лаффитт, — сказал он, — если бы не абсолютная невозможность свободно работать дома?»
Густой голос Петра Якубовича вывел Коста из задумчивости:
И он гудеть не перестанет,
Пока — спугнув ночные сны —
Из колыбельной тишины
Россия бодро не воспрянет,
И крепко на ноги не станет,
И, непорывисто смела,
Начнет торжественно и стройно,
С сознанием доблести спокойной
Звонить во все колокола…
Якубович читал негромко, мечтательно, но была в его певучем голосе какая-то скрытая сила.
— Помните, Герцен писал, — немного смущаясь, заговорил Коста, — что ни римским деспотизмом, ни византийской республикой, ни варварством иноплеменных орд невозможно подавить идею грядущего переворота. Он говорил, правда, что трудно предсказать, где именно эта идея восторжествует, по какую сторону океана, во Франции, или в России, или в Нью-Йорке…
— Дай-то бог, чтобы в России, и как можно скорее! — прервал Коста молодой Якубович и пристально взглянул на своего нового знакомого.
Еще и двух лет не прошло с того дня, как Коста впервые ступил на петербургскую землю, а ему казалось, что миновали с тех пор долгие годы. Оглядываясь на самого себя, каким он был тогда, Коста не мог сдержать ласковой покровительственной улыбки. Ему все вспоминалось нартское сказание о том, как закаляли богатыря Сослана. Положили мальчика на дно оврага, засыпали углями, поставили сто мехов, стали дуть, и угли раскалились докрасна. А потом из ста бурдюков вылили в колоду волчье молоко и бросили туда раскаленного Сослана. Чистым булатом стало тело Сослана, и отныне ни стрелы, ни удары грома не страшны были ему.