Я вырос в Касл Роке. Когда я родился, мой отец работал на Шенка и МакКатчена уже почти десять лет, и грузовик, перешедший к дяде Отто вместе со всем другим имуществом МакКатчена, был вехой в моей жизни. Моя мама покупала продукты в магазине Уоррена в Бриджтоне. Туда надо было добираться по шоссе Блек Хенри. Каждый раз, когда мы отправлялись, я смотрел на грузовик, возвышавшийся в поле на фоне Белых гор. Он уже не был подперт бревнами — дядя Отто сказал, что одного несчастного случая достаточно — но сама мысль о связанном с ним происшествии уже внушала мальчику в коротких штанишках непреодолимый ужас.
Он стоял там летом на склоне, окруженном с трех сторон дубами и вязами, стоявшими на границе поля, словно факельщики. Он стоял там зимой, окруженный сугробами, доходившими иногда до его выпуклых фар, так что грузовик делался похожим на мастодонта, увязающего в зыбучих песках. Весной, когда поле превращалось в настоящее болото из мартовской грязи, и было непонятно, как он не утонет в нем. Если бы не подпирающий его хребет солидного валуна, так бы оно, наверное, и случилось. Времена года менялись, года шли, а он оставался на месте.
Мне даже раз пришлось побывать внутри. Однажды отец остановился на обочине (мы направлялись на Фрайбургскую ярмарку), взял меня за руку и повел в поле. Мне кажется, это было в 1960 или в 1961 году. Я смертельно боялся грузовика. Я слышал истории о том, как он скатился с бревен и раздавил дядиного компаньона. Я слышал все эти россказни в парикмахерской, спрятавшись за журналом "Лайф", который я не в силах был читать, и слушая, как мужчины говорили о том, как его раздавило и о своих надеждах, что старина Джорджи хорошо повеселился на двадцать долларов, вырученных от продажи колес. Один из них — по-моему, это был Билли Додд, отец чокнутого Фрэнка — сказал, что Маккатчен выглядел как "тыква, лопнувшая под тракторным колесом". Это видение преследовало меня месяцами… но моему отцу это, конечно, было невдомек.
Отец подумал, что мне понравится забраться в кабину старого грузовика. Он заметил, как я смотрю на него каждый раз, когда мы проезжаем мимо, и, как мне кажется, принял мой ужас за восхищение.
Я помню сумрачный запах ветра, немного горький, немного резкий. Я помню серебристый отлив сухой травы. Я помню шорох наших шагов, но лучше всего я помню нависающий надо мной самосвал, вырастающий все больше и больше, оскал его радиатора, кроваво-красный цвет краски, затуманенный взор ветрового стекла. Я помню, как меня захлестнула волна страха, еще более сумрачная и холодная, чем осенний ветер, когда отец взял меня подмышки и посадил меня в кабину: "Поезжай на ней в Портленд, Квентин, ну же, заводи!" Я помню, как ветер омывал мое лицо, пока отец поднимал меня вверх, и как затем его чистый запах сменился запахами масла потрескавшейся кожи, мышиного помета и… я готов поручиться… крови. Я помню, как я пытался удержать слезы, пока отец стоял и улыбался мне. уверенный в том, что доставляет мне волнующее переживание. И так оно и было на самом деле, но не так, как он себе это представлял. Я понял с абсолютной ясностью, что сейчас он отойдет или по крайней мере отвернется, и тогда грузовик сожрет меня, просто-напросто сожрет меня живьем. А потом выплюнет меня пережеванным, изломанным и… и словно бы лопнувшим. Как тыква под тракторным колесом.