Но вернемся к тому вечеру в Субуре, над головой зажглись уже яркие звезды, и голос Клодия, резкий, гнусавый и скрипучий, возносился прямо к небесным телам.
Он, качаясь на коробках, будто искусно прирученная к трюкам обезьянка, запрокинул голову со страстью оракула. Весь он был полон контрастов, этот странный патриций, посвятивший свою жизнь последовательному уничтожению своих же привилегий.
Он кричал, как одержимый:
— Посмотрите на эти сенатские рожи, мои друзья, посмотрите в их глаза — они испытывают к людям отвращение. Они умываются, чтобы очистить себя от вашего запаха, если столкнутся с вами на улице. Они кривят ебла при виде вас потому, что вы не богаты и не знатны. Им противно думать, что вы существуете! Они еще примирятся со мной, мать их я еб, но с вами — никогда! И ненавидят они не меня, ненавидят они вас. А ненавидят, потому что боятся. Как мало богатых людей, и как много вас, тех, у кого нет пищи, крова, свободы! Мы перевернем мир, если захотим, он изменится до неузнаваемости!
Ох, как ловко он сначала говорил "вы", а затем вдруг перешел к "мы", я даже этого не заметил, но душа моя потянулась к нему.
— Позор, вот чем они облекают вас, как только у вас недостаточно денег и родовитых предков, чтобы составить им компанию в их блядских развлечениях. Они, мать их, говорят, что так было всегда. Что на этом блядстве держится Рим! Это неправда! Рим — это мы, ты, я, ты, ты, ты, ты! Рим это огромное чудовище, которое не подавится кучкой богатеев. Вы — солдаты, вы — земледельцы, вы — торговцы, вы — ремесленники, вы — плоть и кровь этого города. Они — лишь кровоядные крысы, вцепившиеся в эту плоть. Но мы не слабые, нет, мы не слабые. Кто сильнее нас? Я спрашиваю вас сейчас, пацаны, кто сильнее нас, кто, сука, бля, может нам противостоять? Горстка дедов, трясущаяся от страха при одном упоминании меня, но на самом деле напуганная вами? Нахуй их. Купленные гладиаторы? Те из них, кто слишком напуган, чтобы переметнуться на нашу сторону? Нахуй их! Я не боюсь сдохнуть, я ничего не боюсь, потому что мы — правда, равной которых нет. Мы — сама реальность, бля!
Словом, ты понял. До сих пор — практически слово в слово, и, когда я вспоминаю о том дне, в голове у меня как во сне звучит голос Клодия Пульхра.
В конце концов, он спрыгнул вниз, но не упал, хотя высота была приличная, пнул коробки, и башенка из них с треском рассыпалась.
— Нахуй это! — крикнул он. — Я не выше вас! Я, сука, бля, один из вас! И мне не надо большей чести, чем это!
Толпа взревела, и я вместе с ней. В конце концов, я тоже был плебеем, хоть и куда более знатным, чем уличный сброд, собравшийся здесь. Этот патриций хотел быть одним из тех, кто стыдится своего происхождения, что оказывало невероятное воздействие. Помню, Клодия обнимали, тянули к себе, трогали, стремясь урвать кусок его одежды. Я был выше многих присутствовавших и кое-что видел, даже перепугался, как бы его не разорвали на кусочки. Но Клодий, раскинув руки, расслабился и позволил трогать его, целовать и обнимать. Было в этом что-то очень чувственное. Потом он закричал.