— Дурак, — сказала Фульвия зло. — Нет, я имею в виду, я не собираюсь тебя соблазнять.
Пятки ее грелись о мою горячую после сна кожу, и это было в определенном смысле совершенно невинно, хотя у меня стоял колом.
— Быстро ты переобулась, — сказал я, думая только об этих мягких пятках, и метафоры подбирая соответствующие. — И чего ты хочешь тогда?
Фульвия посмотрела на меня. Ее кошачьи глаза с огромными зрачками глядели очень внимательно, с неотступной цепкостью.
— Обними меня, — сказала она. — Пожалуйста. Просто обними. У меня прежде никогда такого не было, как у озера, я хочу, чтобы это повторилось.
— Мы же не под экстази, — сказал я.
— Какой же ты дурак, ну обними.
И я сделал то, чего она хотела. Она улеглась на мне, будто кошка, и принялась слушать мое сердце.
— Бах, бах, — говорила она. — Такое большое, как у быка.
Она послюнявила палец и стерла пятно розовой пасты с уголка своих губ.
— Слушай, Фульвия, иди к своему мужу и скажи ему сделать вот это самое. Получится так же.
— Не получится, — сказала она. — Я не уверена, что и с тобой получится. Обними меня крепко, Антоний.
— И со мной не получится, — сказал я. — Мы не под наркотой, Фульвия.
Но это все были отговорки, сердце мое так стремилось к ней, так яростно рвалось из моей груди, и я обнял Фульвию крепко и принялся гладить ее распущенные рыжие волосы.
— Твоя Фадия, — сказала она вдруг резко. — Ты ее любил?
В этом была вся Фульвия, ершистая, злая, но беззащитная в своей злости.
— Да, — сказал я. — Очень. Но все равно недостаточно.
— Люби меня.
— Мы не будем…
— Нет, люби меня сейчас, как тогда. Обнимай, гладь, не отпускай.
А ты и не знал, наверное, что она такая, что может быть такой.
В темноте ее волосы казались темнее, чем есть на самом деле, они рассыпались по моим плечам и щекотали меня. Фульвия еще сильнее прижалась щекой к моей груди и глубоко вздыхала. Я сжал ее в объятиях, и тело ее, обычно крайне напряженное, расслабилось.
— Делай так, чтобы я была частью тебя, — сказала она. — И не смей сейчас даже подумать, что это о постели.
И хотя она была влажная (я чувствовал это своим бедром), а у меня стоял член, я на самом деле вдруг не подумал, что это о постели. Обычно твой брат, великолепный Марк Антоний, наоборот сводит к постели все то, что туда не сводится.
Я коснулся носом ее макушки, осторожно поцеловал Фульвию, и она выдохнула:
— Так же как тогда, — сказала она.
И снова лунный свет, и снова звезды, и тихая ночь. Разве что вдалеке не горели костры. Ее маленькое злое сердечко билось очень быстро.
В какой-то момент я подумал, что она заплачет. Но нет. Фульвия никогда на моей памяти не плакала, просто этого не умела. Она замерла, только дышала тихонько, и я гладил ее по плечам, по спине, то обнимал сильно, то отпускал. Разумеется, мы не могли физически не думать в тот момент о физической любви, и состояние мое было мучительным. Но в то же время странно хрупким и прекрасным.