— Пусть войдет, — сказал он. — Друзья, прошу прощения, я должен ненадолго покинуть вас. Вскоре мы снова соединимся и продолжим наше обсуждение.
Твою мать, подумал я, как не вовремя, ты, кто бы ты ни был, у меня ведь могло получиться склонить Габиния на нужную сторону, все шло неплохо.
Поднявшись, Габиний сказал:
— Антоний, ты пойдешь со мной.
— Да, — ответил я, как всегда бодро, хотя в душе у меня царило радостное, детское любопытство, которое мне хотелось тут же выразить. Куда? Зачем? Кто там пришел?
Но я нашел в себе силы не задавать лишних вопросов. При всей своей мягкости, вот этого Габиний не любил. Мы перешли в небольшую комнату с симпатичной мозаикой на полу, изображавшей фруктовые деревья и с четырьмя чашами для умывания, источавшими тонкий аромат благовоний (здесь, на Востоке, ими пахло все). Габиний умыл лицо, пощипал себя за шею.
— Знаешь, кто к нам идет? — спросил он, вновь устраиваясь на ложе. Я последовал его примеру.
— Не могу даже представить, — ответил я искренне.
— Птолемей Авлет, — сказал Габиний. — Правитель Египта.
— Ничего себе!
— Но бывший, — задумчиво добавил Габиний. — Его свергли и изгнали. Сейчас в Египте правит его дочь. Та еще штучка, надо сказать, но, как правитель, она всего лишь марионетка в руках придворных интриганов.
— И чего ему надо?
— А чего им всем надо? — спросил Габиний. — Помощи Рима.
Так и оказалось. Когда Птолемей вошел, он немедленно откинул капюшон плаща, и я увидел человека с желтым, некрасивым лицом (этот желтоватый цвет достался и его дочери Клеопатре, которая стала много позже моей женщиной) и огромными, темными глазами. Впечатление было такое, что он очень нездоров. Его лицо исхудало, под веками залегли фиолетовые мешки с густой кровью, глаза горели, скулы натягивали сухую кожу.
— Приветствую, — сказал он скрипучим, неприятным голосом. — И благодарю тебя за гостеприимство, Авл Габиний.
Он посмотрел на меня, но не счел нужным со мной здороваться. Вообще, несмотря на абсолютную покорность, которую он выражал при Габинии, всегда в нем присутствовало нечто неприятное, нечто змеиное, какой-то тяжелый дух болезни и неуживчивости.
Почти сразу он закурил, никого не спрашивая. Птолемей курил сигарету за сигаретой, частенько одну поджигая от другой, надсадно кашлял, и его раб держал перед ним золотую чашу для царских желтых плевков.
Мы с Габинием после всего очень над этим смеялись. Я бил себя по коленкам и говорил:
— Ой, не могу, это же слюна бога! Ни капли не должно пропасть!
Габиний хохотал.
— Да уж, горе египетской земле, если этот человек сплюнет хотя бы в серебряную чашку!