Точно рабы под плетью, мы ползали на коленях, ощупывая землю. Я говорил:
— Ты не виноват, братишка, совсем не виноват, точно тебе говорю, не виноват.
А из головы у меня не шел отец — его образ. Всегда едва заметная улыбка, склоненная голова, длинные золотистые пальцы, вертящие кольца. Отец только казался грустным и покорным судьбе, на самом деле он любил и умел добиваться того, чего хотел. Он вертелся, как уж, и никто не мог прищучить его, отец умудрялся выходить сухим из самой неспокойной воды.
Мне не верилось, что что-то может случиться с этим всегда спокойным и послушным человеком, с виду таким мягким, а внутри твердым, как камень.
Не верилось, что он не выпутается и из этой ситуации.
Но в то же время глаза мои видели, как жизнь покидала его.
Ты сказал:
— Марк, я могу отдать тебе свою буллу! Ты старше, может, меня злые духи не увидят.
— Наоборот, кто младше, того они видят яснее. Поэтому буллу снимают, когда становятся мужчинами.
— Мужчин злые духи не видят?
Я пожал плечами. На этот вопрос у меня ответа не было. Если мужчин не видят злые духи, то как мой непобедимый, мой хитрый отец оказался здесь и сейчас, как вышло, что он умирал в собственном доме на горящих от крови и пота простынях.
На твоей шее болталась золотая булла, такая же, как у меня, напоминая мне о моем грехе, и я сильнее вцеплялся пальцами в землю.
Вдруг ты вскрикнул:
— Нашел, Марк!
На твоей ладони, грязная, лежала она. Даже в этой почти полной темноте дождливой ночи она поблескивала, и капли дождя постепенно смывали с нее грязь.
Я сказал:
— О боги, теперь все будет хорошо.
И мы с тобой, промерзшие, продрогшие, бросились друг к другу в объятия и горько разрыдались.
Потому что мы знали — это неправда. Но мы с тобой любили эту ложь очень сильно, как ничто, может быть, после в этом сложном мире.
Отец жил еще три дня.
Рана его стала темнеть, а потом гноиться. Мне не разрешали смотреть, но я подглядывал.
Смерть его была неизбежной, как наступление ночи. Лишь один раз отец пришел в себя настолько, чтобы улыбнуться мне.
— Марк Антоний, — сказал он. — Марк Антоний, бедняжка.
Какого Марка Антония имел в виду он, меня, себя или, может быть, деда, тоже умершего рановато и страшновато?
Он смотрел на меня затуманенными глазами, и было понятно, что он может видеть кого угодно.
Я подумал: глаза, будто у ящерицы, покрываются пухлой молочной пленкой.
Я подумал: люблю ли я тебя, люблю ли я, люблю ли я, люблю ли я.
А потом рухнул на колени и заплакал: люблю. Кто-то из слуг увел меня, а вечером мы пришли уже к папиному смертному одру.