Думаю, Публий все прекрасно понимал. Однажды, когда мы прогуливались по саду, он вдруг сказал мне:
— Если позволишь, я скажу тебе кое-что личное.
— Да, — сказал я, и хоть внутри меня корежило все сильнее, я улыбнулся ему.
— Если хочешь кому-то понравиться, никогда так не улыбайся. Показывая зубы, я имею в виду. Выглядишь диковато, как твой дядя.
Я вспомнил дядю, стоявшего на коленях в этом саду, и подумал: ничего ты не знаешь о дядьке, какой он человек глубокий и все прочее.
Публий улыбнулся мне, как всегда, зубов не показывая, оттого его улыбка казалась нежной и невероятно человечной.
— Сад замерзает, — сказал он. — Так вот, Марк, улыбайся, не показывая зубов, это истинная улыбка без примеси злости. Тогда ты будешь казаться совсем другим человеком, чем есть на самом деле.
И это, о боги, один из лучших советов за всю мою жизнь, которому я следую неукоснительно. Этой ласковой улыбке я научился у Публия, и я много куда попал с ее помощью.
Я улыбнулся ему тогда, как он сказал, не показывая зубы.
— Вот так, — сказал Публий. — Кажется, что я тебе нравлюсь.
— Ты мне нравишься, — сказал я.
Публий не стал протестовать.
— Вот и чудно, — ответил он.
Вас в нем не устраивало, что он шляется по бабам (в этом деле аппетит у него был поистине ненасытный, хотя в остальных делах, даже в выпивке, он всегда был человеком умеренным) и обманывает маму.
Меня же не устраивало, что он вообще существует.
Напряжение было едва выносимым, и я, как всегда, думал, что хуже не бывает, но зимой заболел Гай.
Он болел странно, как еще никогда прежде. Началось все с того, что Гай начал жаловаться на головную боль. Все подумали, что он увиливает от учебы (вполне в своем стиле), но через пару часов боль стала такой сильной, что он начал плакать, потом его тошнило. Губы и кончик носа стали у него синие-синие, как у утопленника, свет и громкие голоса заставляли его кричать. Никогда не видел ничего страшнее, а моя жизнь вообще наполнена самыми разными, прекрасными и ужасными, картинами.
Мы с тобой все время проводили у его постели. Его комната стала черной, будто могила, окна занавесили, и все ходили вокруг него на цыпочках, едва-едва шепча.
Он не мог есть, потому что его постоянно тошнило, и уже не мог плакать.
Приходили лучшие доктора, но они прописывали одно и то же — компрессы на голову и обильное питье, только один решился на кровопускание, но и оно не помогло.
Очередной греческий доктор, не помню его имени, увидев Гая, сказал, что остается лишь надеяться и приносить жертвы. Мама заплакала, а Публий прижал ее к себе и велел выпроводить доктора, назвал его шарлатаном. Все это — во тьме, но я видел, как блестят его глаза.