— Да просто дай ей пинка!
Вход в пещеру был все ближе, а роща и люди внизу казались все меньше, и все ярче становилось рассветное небо, залитое сначала розовым, а затем и красным. Сердце мое билось так сильно и вольно, радостное предвкушение сменялось волнением. Я подумал, что тоже никогда не смогу засмеяться, как надо. Слишком уж все серьезно.
Нет, великолепный Марк Антоний, вспомни собственные замечательные слова: здоровский праздник, дикий и веселый. Чего все такие серьезные? Надо веселиться.
Пещера дохнула на нас холодом и темнотой, но, главное, тем самым ощущением, о котором говорил тренер Эмилий — многие и многие поколения сменяли друг друга, а молодые люди входили сюда и совершали то, что совершим и мы. И божество нисходило на них, и они становились божественными, хотя бы на короткое время.
А вдруг я не стану божественным? Этого я очень боялся. У входа Атилий выставил факел вперед, обдав пещеру золотым светом. Такой серьезный, подумал я, как ты будешь смеяться?
Я прошептал кому-то, то ли Валерию, то ли Корнелию, не помню:
— А если факел всего один, какова вероятность, что мы будем натыкаться на стены, как слепые котята?
— Весьма большая, — ответил мне кто-то из них. — Но ты бы лучше подумал, как в этой темени мы будем разделывать животных.
Ох, разделывать животных. Нумиций сказал:
— Я не смогу.
Он прошептал это почти одними губами, но я ответил довольно громко.
— Сможешь, конечно, в чем вопрос? Ты мужчина, который может зарезать кого угодно.
— Конкретно он или вообще мужчина? — спросил Ливий. Я засмеялся, а потом у меня вдруг перехватило дыхание, потому что я услышал эхо своего голоса.
Атилий поставил факел на держатель в середине пещеры, и вот мы уже стоим в круге света, неверном, неровном, чем дальше, тем тусклее и таинственнее.
Пещера показалась мне тогда очень большой. На потолке я видел какие-то росписи, но не мог рассмотреть, что именно изображено. Геометрические орнаменты, какие-то животные, все такое древнее и странное.
В пещере было очень холодно. Кто-то из ребят начал кашлять. Я весь моментально продрог и не знал, куда себя деть, как размяться. А ведь предстояло стоять здесь в одной козлиной шкуре.
Мы все ждали, когда Атилий, наш старший, заговорит, но он молчал. В центре стоял каменный алтарь, на нем лежали ритуальные ножи, красиво загнутые, с резьбой. Я бы посмотрел все эти вещи, покрутил их в руках, но боялся и пошевелиться.
На меня напала такая скованность, будто я — Нумиций, и вовсе не подхожу для таких праздников. Пес тесно прижался ко мне. Это была красивая белая собака с единственным черным пятном на груди. Я погладил кобеля по голове, и сердце мое заболело. В нашей стране участь собаки — незавидна, еще с давних времен тянется вражда римлян и псов.