И этот кто-то был радостным и безумным.
Как же тебе все описать, милый брат, если ты никогда не был луперком? Это ощущение, когда ты бежишь, и быстрее тебя нет в мире зверя — оно прекрасно. Краем глаза я видел моих товарищей, иногда они показывались рядом, но, в основном, да, они были позади меня.
Больше всего я поразился образу Нумиция — вдруг исчезла из него вся та неловкость и угловатость, он бежал красиво и быстро, безо всяких усилий, вовсе не так, как на тренировках.
Когда рощица осталась позади, мы почти сразу попали в самую толпу, но бежать в ней было куда легче, чем раньше, когда я, надевая свои белые кроссовки, устремлялся подальше от своей боли. Никто не толкался и не ругался, все уступали мне со священным трепетом и приветствовали меня радостными криками.
Я смеялся, и дыхание мое не сбивалось. Сначала я думал, что мне даже не придется отдыхать, ни единого раза, пока не зайдет солнце. Но, разумеется, останавливаться, чтобы прийти в себя приходилось, как бы сильна ни была моя природа, это все-таки природа с присущими ей ограничениями.
На бегу я хлестал женщин ремнем из шкуры, и они смеялись, подставлялись мне и так вкусно пахли.
Люди встречали меня с той первобытной радостью, с которой встречают любовь, рождение детей и урожай. Я нес им восторг и счастье, верховные, может быть, во всей человеческой жизни.
Удары мои должны были награждать женщин плодовитостью и дарить им легкие роды, и женщины охотно искали моего благословения. Я стал силой природы, ее орудием. Во рту у меня был вкус молока и крови, они причудливо смешивались и не исчезали, а лишь усиливались.
Я хотел, чтобы женщины смотрели на меня с вожделением. Я же такой красивый, молодой Геркулес и все такое, но, справедливости ради, думаю, невзрачному Нумицию доставалось не меньше внимания — перед природой равны все.
Мои удары были шутливыми, ровно настолько сильными, чтобы быть приятными, и я впервые не боялся, что не рассчитаю силу — моей силы было отмерено кем-то, кто живет в пещере, очень ровно.
Кто-то кричал:
— Дай мне ребенка!
Кто-то кричал:
— Дорогу луперку!
Кто-то желал мне радости и славы.
Женщины плакали от счастья, когда я касался их.
И я, знаешь ли, милый друг, чувствовал себя на своем месте. Такая любовь, такое почитание, такая экстатическая радость — по мне. Я был создан для такой любви и питался ей.
Когда я останавливался, чтобы перевести дух, женщины облепляли меня, трогали, они просили удара священным ремнем, просили здоровых детей и побольше, некоторых из них (необязательно самых красивых и молодых, кстати говоря, только тех, кого избирало что-то внутри меня) я целовал в щеку или в лоб, и ни их воспитательницы, ни даже их мужья не имели ничего против этих быстрых, коротких, но страстных поцелуев.