— Вы что, ясновидящий?!
— Нет, просто кое-что секретное знающий!.. Может быть, даже больше, чем надо, чтобы спокойно спать всюду, как дома, куда бы меня военная служба, которой я отдал столько лет, ни заносила!
Последняя часть разговора с полковником настолько сильно впечатлила Анатолия Петровича, что было ударивший в голову хмель как рукой сняло, и, улегшись в постель далеко за полночь с надеждой поскорей заснуть, чтобы перед полётом хоть немного отдохнуть, он не сомкнул глаз. Ему, воспитанному на примерах беззаветного служения отечеству, было до сердечной боли горько сознавать, что в то время, когда он, можно сказать, с семи лет всего себя самозабвенно отдаёт созидательному труду, неважно, надеясь при этом по призыву партии и правительства построить светлое будущее или нет, там, на самом верху, что ни думай, что ни говори, но по словам знающего военного его начисто предают! Вновь и вновь перед ним невольно вставал извечный русский вопрос: “Что делать?” Но на него находился только один ответ: “Жить и работать ещё вдохновенней, ещё целенаправленней, на самый что ни на есть разрыв аорты! И если так будет поступать большинство граждан, то никогда никакой враг не сокрушит его любимой Родины!..”
А то, что, побывав в качестве обыкновенного, хотя и очень любознательного туриста, за границей и невооруженным взглядом цепких глаз увидев, насколько лучше, верней, богаче живётся простому люду на Западе, не вызывало в его душе ни зависти, ни восхищения. В некоторой степени возникало лишь сожаление, что всё никак не удаётся у себя дома построить запланированный — уже трудно вспомнить, когда — социализм, в который, в отличие от коммунизма, он праведно верил, — да! Но это опять же неоспоримо говорило о необходимости во всём, чем бы он ни жил, что бы ни делал, быть первым или никаким!
13
Самолёт, выполняющий рейс по маршруту “Братск-Ленск” был ранним. Солнце ещё только начало всходить из-за сопок, поросших хвойным лесом в несколько сотен километров вековой сибирской тайги, а воздушное судно уже, как иголка хлопок, прошило своим дюралевым туловищем перистые, озарённые снизу золотоносными лучами, а сверху казавшиеся бесконечными снежными барханами, кудрявые, сплошные облака. Моторы, во время взлёта работавшие на форсаже, от чего ревели раненным зверем, и корпус, как тело в простуду, била мелкая дрожь, теперь в пронзительно синей вышине, казавшейся, хотя так на самом деле и было, без края и конца, гудели стройно, успокаивающе.
Анатолий Петрович, довольный целиком исполненным, по крайней мере, для себя, ученическим долгом, с удовольствием расслабил сильно уставшее за последние десять дней тело, будто не головой работал, а против воли своей ворочал с утра до поздней ночи тяжеленные камни, и, закрыв глаза, вдруг поймал себя на мысли, что, если и вспоминал о Марии, то редко и как о чём-то далёком, туманном. Обиделся на неё? Нет! Да он и права-то на это не имел! Но вдруг резанувшее по сердцу чувство, ну, явно похожее на ревность, когда он в тот злополучный день вернулся из аэропорта, не солоно хлебавши, как ни крути, говорило, что симпатичная агрохимичка волей-неволей стала ему небезразлична. Что же касается Петровского, то очень уж хорошо зная его похотливую суть и считая, что он поступил по отношению к человеку, которого называл другом, если не предательски, то необъяснимо с точки зрения порядочности, он без всякого сожаления в своём сознании, как неверную фразу в стихах, напрочь вычеркнул его из числа своих старых друзей.