Утром, когда Анатолий Петрович, проснувшись, по привычке, выработанной ещё в детстве, резко встал, то сразу понял, что Мария уже убежала на работу. Накинув на плечи байковый халат, оставшийся ему от старой семейной жизни, шлепая босыми ногами по рассохшимся коричневым, но довольно чистым половицам, он прошёл на кухню. На обеденном столе увидел записку, в которой Мария предусмотрительно и заботливо сообщала, завтрак и обед в холодильнике, надо лишь на электрической плитке разогреть то и другое! Внизу размашисто она приписала: “Целую!..” Это заставило глубоко задуматься над непростым вопросом: “Так кто же они теперь, любовники или пусть гражданские, но всё же муж и жена?!” Однозначный ответ в голову не приходил, от этого стало не то чтобы грустно, но как-то уж очень угнетающе непривычно, ибо больше всего в этой жизни Анатолий Петрович не любил, образно говоря, пребывать без конкретной цели между небом и землёй. И всё же, приняв холодный, бодрящий, наполняющий энергией тело контрастный душ, а потом позавтракав, он почувствовал, что его настроение заметно улучшилось. И, может быть, оно стало бы вообще замечательным, тем более после такой, исполненной глубокой, незабываемой чувственности, чудной ночи, если бы, несмотря на всю случайность, а главное — поспешность, затянувшегося первого супружества оно не доставило ему столько переживаний, тревог, порой доводивших его до отчаяния... Жизнь к Анатолию Петровичу в полной мере обернулась поговоркой “Обожжешься раз, вечно на холодную воду дуть будешь!” Вот он и дул, то есть всё никак не решался предложить Марии руку и сердце, хотя и понимал, в какое неудобное положение он продолжает ставить её, такую милую, такую светлую, такую необычайно симпатичную! Не говорило ли это о том, что он поражён чужеродными микробами самолюбия? Говорило! Пусть это и было не таким острым, порой даже всепоглощающим, как у Марии, но в любом случае не делало ему чести! И Анатолий Петрович неутомимо боролся с ложным самолюбием, причём не без успеха. В конце концов, оно стало походить на безоружного человека, который только и мог, что впустую грозиться словами, как бы они сердито и беспрерывно ни извергались из глотки!
А день разгорался с большой солнечной силой. Ледоход к этому времени на Лене прошёл, ветер знобкий, порывистый, ещё ночью дувший изо всех сил, на рассвете как в воду канул. На смену ему установилась тихая, солнечная, ох, какая жаркая погода. Просохшие до звона брусчатые стены за день прогревались настолько, что в небольшой квартире уже к обеду становилось нестерпимо душно. Чтобы хоть как-то проветрить её, Анатолий Петрович стал открывать настежь створки всех окон, но вскоре от этого пришлось отказаться, ибо сосед-отпускник, едва протерев похмельные глаза, с утра пораньше выходил во двор с включённым магнитофоном, из которого во всю мощь динамиков несся хриплый голос Высоцкого, и, устроившись на завалинке, попивал прямо из горлышка пиво местного изготовления, причём бутылку за бутылкой. Призывать хоть к какому-то порядку хмельного человека — дело пустое... И Анатолий Петрович, махнув на него рукой, мол, чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало, спасался от духоты и жары напольным вентилятором, медленно вращающимся по кругу в заданном режиме.