— Нет… — то ли простонала, то ли прошептала я.
— Ты в порядке? — словно бы и не услышал мое слово, начал Дмитрий. Сухо, безэмоционально, разглядывая меня так, как… как дети смотрят на игрушку, которую потеряли, но нашли через год под диваном, анализируя на предмет поломок.
— Нет, нет, нет, — я покачала головой. Я не в порядке. У меня внутри все же что-то сломалось с громким, оглушающим только меня, треском.
— Где болит? Что случилось, черт побери?! — с него слетела маска холодного равнодушия, открывая его истинное состояние. Мужчина был зол. Нет, даже в ярости. — И какого… что ты делаешь одна посреди дороги?!
Воскресенский схватил одной рукой за кисть, чтобы не убежала, а другой принялся лихорадочно меня исследовать. Совершенно зря: вряд ли можно наощупь найти раны, которые находятся на сердце.
— Вика, твою мать, не молчи! — рыкнул он.
Кажется, я дошла до предела, потому что в следующую секунду меня поглотила тьма. И я бы точно упала, если бы он меня не удерживал.
* * *
Я лежала на чем-то очень мягком. А еще мне было невыносимо жарко. Такое ощущение, что на мне либо пуховик, либо меня укутали сразу в десять пледов и…
Я резко открыла глаза, но тут же зажмурилась.
Спальня Воскресенского. И пуховик с пледом — его объятия.
Черт!
Превозмогая головную боль, вытащила сначала одну ногу из-под одеяла и захвата Димы, а затем и вторую, чтобы потом выбраться самой. Не получилось. Мужчина спал слишком чутко, потому легко проснулся и моментально сел. Воспользовавшись этим, я поднялась и… снова забралась под одеяло. В нижнем белье разгуливать по дому мне совершенно не хотелось.
— Вика? Ты в порядке? — хриплым после сна голосом спросил Воскресенский.
— Где моя одежда? — перебила его я.
— Вика, нам надо поговорить, — как-то устало произнес он, потерев переносицу.
Мне же хотелось одного: смыть с себя вчерашний день и оказаться подальше от него. Ото всех.
— Где моя одежда? — терпеливо повторила, сминая пальцами наволочку.
— Послушай…
И я просто не выдержала! Я просто уже не могла молчать и держать все в себе. Вскочила, наплевав на наготу, и с усмешкой поинтересовалась:
— Что послушать? Очередное обещание сдать меня полиции и засудить? Да пожалуйста! Я могу сама хоть сейчас позвонить.
Воскресенский сжал челюсти, отчего заострились скулы, и промолчал. А я молчать уже не собиралась. Не могла. Не сегодня. И уже не в этой жизни.
— Что еще мне послушать? Ты только скажи, я за время нашего знакомства отлично научилась слушать. И раздеваться, — последнее слово обожгло язык горечью.
— Во-первых, раздеваться ты так и не научилась, Вика, — зло произнёс Воскресенский, сдавив ладонью собственное колено. — Во-вторых, нам действительно есть, что обсудить. Тебе нужно успокоиться.