Ян Чжу
Сны.
За последнее время Тил уже успел забыть, сколь много значит для него неуловимая ткань сновидений, успел забыть то чувство, когда широкий парус сна вдруг схлопывается в чёрный лепесток, в мгновенье ока уносимый вихрем пробуждения. Сны раньше не тревожили его – бесцветные пустые ночи проходили мимо тихо и спокойно, исчезая навсегда. И лишь теперь, когда в глубинах памяти стало оживать прошлое, в его душу заползла неясная тревога, порождённая невозможностью вспомнить сны.
А в том, что они были, Тил не сомневался. И причиной для уверенности были даже не слова Олле, а что-то другое. Что-то поселилось в глубине его души, такое отстранённое и в то же время такое близкое, что становилось не по себе от этой раздвоенности. Раньше, если щемило сердце или вдруг накатывала грусть, Тил привычно отсылал всё это к своей жизни до войны, предпочитая об этом не думать и даже не пытаясь вспоминать. Дверь в прошлое была закрыта даже в снах, и это было благо для него. Он был здесь своим, мир был его, а он был частью этого мира. Был и всё.
Но сны учили думать по-другому.
Во сне ты долго и упорно вышивал рисунок, а поутру, проснувшись, выяснял, что вышивал невидимый узор невидимой иглой, и только пальцы помнят работу. Но узор-то от этого не исчезает.
Во сне все события воспринимаешь не так, как наяву. Бывает, например, что приснится тебе человек с пятью головами, а ты и думаешь при этом: «Ну, пять голов. Так и надо, так и должно быть». А поутру ломаешь голову: ну почему вся эта чушь и несуразица казалась во сне такой естественной? И подползает пугающая в своей простоте мысль: а я ли видел этот сон?
Кто в глубине души на самом деле видит сны?
Нас двое или я один?
И кто из нас «я»?
Ветер с гавани, холодный и сырой, гулял над крышами, ерошил волосы мальчишки, выдувал тепло из-под овчины кожуха. Ставшим уже привычным усилием Тил подавил озноб и вновь задумался – откуда у него это умение? Не спать, когда надо не спать, спокойно сносить холод и ветер, думать о нескольких вещах сразу… И звёзды. Телли поднял голову. Узор созвездий был теперь как музыка, звучал неуловимо высоко прозрачной стынущей мелодией. А где-то в глубине души, как эхо, внезапно отзывалась тонкая струна. Иногда она звучала чисто, иногда – нелепым диссонансом, а порой и вовсе дребезжала, как жестянка. Смех и колокольчики, капель и грохот водопадов, посвист ветра в звёздных лучах… Мелодии сплетались, расходились и сходились вновь, «Так и надо, так и должно быть», – думал он.
А потом опускал глаза и в сотый раз спрашивал себя, почему вся эта чушь и несуразица кажется ему теперь такой естественной.