— Марлен… этого не должно было происходить…
— А Штольня… маленькие напуганные девочки, которых били за слезы. За слезы, Доган..! Знаешь, как тяжело было в детстве прекратить плакать от угроз: «Прекрати плакать, или снова ударю»? Парадокс какой, да? Я начинала плакать еще сильнее, и меня за это били. Я старалась не поддаваться, честное слово, Доган. У меня характер такой. Я училась обходить всю эту грязь. Где нужно — смирилась, где могла — шла наперекор. Я шутила, я протестовала, я тебя ненавидела… думала, что ненавижу.
Она замолчала.
— Думала, что ненавидишь, но…
Ему было важно услышать продолжение, хоть он и понимал, что ничего хорошего она не скажет. Будет еще хуже.
— Спустя годы, я понимаю, что если бы ты тогда оказался другим, если бы не втаптывал меня в свою грязь, я бы, наверное, даже не сопротивлялась. Если бы ты меня защитил от того дерьма, в котором я жила и в котором погрузла по твоей же вине — я бы сдалась. Но ты меня в тюрьму засадил, откуда меня забрала твоя жена, изнасиловал, и вернул обратно в Штольню, правда, в другую комнату переселил. Какая удача, да?! Меня по твоему приказу переодевали, и отправляли к тебе. Однажды даже таблетку приказали выпить, чтобы на вечер, который ты «забронировал», месячные прекратились. У меня весь следующий месяц потом голова болела. Но тебе ведь было плевать, да? Можешь не отвечать, Доган, мы оба знаем ответ.
Она прикоснулась к его лицу, заправила прядь за ухо. Доган медленно выдохнул. Какими желанными были её прикосновения, как сильно он в них нуждался!
— Перед тем, как выступить на Млечной Арене впервые, я представляла, каково это — прикасаться к тебе, — прокомментировала лисица. — Старалась бежать от этих мыслей, но ведь ты был так известен, о тебе все говорили, все гонщицы так тебя хотели… наверное, это и на меня повлияло, хоть я и пыталась убежать от столь нелицеприятной правды. Но даже когда ты меня выбрал — я по-прежнему не имела права к тебе прикасаться. Ты со мной спал, но я, если задуматься, в трезвом уме и не прикасалась к тебе толком… по крайней мере, по доброй воле.
— Не прикасалась…
— Чему удивляться — я так тебя боялась. А ты этому всячески способствовал. Вымещал на мне злобу за то, что нуждался во мне. Как будто бы я была в этом виновата.
— Нуждался, Марлен, еще как. И вымещал, ты во всем права, — прошептал он, а руки чесались прикоснуться к лисице, чтобы отзеркалить её движение.
Его слова её ранили. Как же сильно ранили! Он и забыл, что бывает так сложно от слов, а не действий.
— Знаешь, я когда ехала в ОГЕЦ-Центр, думала, что испытаю эйфорию, получив наконец-то возможность посмотреть на обидчиков с позиции силы. Но… когда увидела его, докторишку этого, этот кабинет, точно такой же, как несколько лет назад… у меня как будто пелена на глаза, то ли опустилась, то ли спала. Мне жаль ту юную Марлен, что выбегала из этого кабинета в слезах и бежала в какие-то тихие безлюдные места, чтобы в тишине согнать с лица слезы.