— Я же говорила вам, что… — начала я, открывая дверь.
И замолчала. Напротив меня стояла Дунька. Худая, загорелая, даже волосы обгорели почти добела — видимо, в Тибете солнышко светит неплохо. Или перед Тибетом она в Таиланд с паломничеством ходила — с неё станется.
— Привет!
В руках у Дуньки бутылка вина и букет. Конечно, гораздо скромнее, чем у Германа, но тоже ничего такой. Задаривают меня сегодня цветами. Вино она сразу отнесла на кухню. Я стояла и молчала. Дунька же привычно отыскала, словно зная, где что лежит, штопор и бокалы, открыла бутылку, разлила. Потом вспомнила, что надо разуться, скинула кроссовки. Прошла в комнату с бокалами, поставила их на пол.
— Веник у тебя шикарный, — сказала, увидев букет Германа. Потом заметила Соньку. — Господи, какая большая стала! — изумилась громко, разбудив уснувшего ребёнка.
Сонька захныкала, и Дуня потянула к ней руки. Да, я, наверное, чокнутая мать, но сестра с холода, и неизвестно, где её в течение дня черти носили.
— У тебя руки грязные, — сказала я спокойно.
Дунька хмыкнула, прошла в ванную, вымыла руки. Вернулась, взяла мою дочку, защебетала с ней у зеркала. Видимо, выражение лица у меня было не очень мирное. Дунька почувствовала моё напряжение. Обернулась.
— Слушай, — она протянула мне бокал. — Ты словно лимон съела. Выпей немножко, расслабься.
— Я грудью кормлю.
— Брось, — отмахнулась Дунька. — От пары бокалов ничего не будет.
Да, для меня никаких последствий не будет, но вот мой ребёнок всю ночь промучается коликами и будет плакать — я потому и сижу на жёсткой диете, что животик у Соньки слабенький. Обрекать своего ребёнка на боль просто, чтобы расслабиться, не хочу. Я шагнула вперёд и забрала Соньку.
— Дунь, — попросила я. — Уходи, пожалуйста.
Сестра сразу посерьезнела. Дурь словно ветром сдуло.
— Лид, прости меня, пожалуйста. Я так больше не буду. Постараюсь… У меня же никого, кроме вас.
Я положила ребёнка снова на одеяло, прошла в прихожую, открыла дверь. Дуня, поняв, что все серьёзно, молча обулась. В прихожей замерла напротив меня.
— Лид…
— Иди, Дунь. Повзрослей, пожалуйста. Как повзрослеешь — приходи.
Я закрыла за ней дверь, сминая в себе жалость. Прижалась лбом к холодному металлу, постояла пару минут, не думая ни о чем, просто успокаиваясь и слушая, как в комнате гулит дочка. Поэтому когда звонок грянул прямо над моим ухом, буквально подпрыгнула и едва не перекрестилась.
— Я же сказала… — начала я.
За дверью стоял Герман. Протягивал мне деньги. Восемь бумажек по пятьсот рублей. Засаленных, чуть потрепанных — сразу видно, наши, пролетарские. Вид у него был мрачный и решительный. Видимо, пятёрочка на него так повлияла.