Еще через миг мы со Стасиком оторопели. Прямо на нас из леса вышли: Евгений Евтушенко в красивой волчьей ушанке, с красивой телочкой в лисьей ушанке.
- То же, что и мы! – злобно отвечал заиндевевший Стасик. – Стихи.
- Значит, сынок, летчиком-испытателем? Правильное решение. Небу нужны такие парни. Небо – оно, знаешь, какое… В общем, поздравляю.
Стасик Усиевич очень надулся на меня. Он так и сказал:
И я спел в манере Джима Моррисона:
- Разрешите обратиться! – сказал я.
И ушел. Со Стасиком мы какое-то время не общались. Конечно, я подвел Стасика. Но Стасик не знал, и я сам тогда не знал, что Вознесенский – это не последней мой просер. Никто тогда не знал, и я не знал, что мне предстоит просрать нечто большее, чем Вознесенский, что мне предстоит просрать главное. Мне предстоит просрать все.
тибиду папа, пабиду поп тып!
Я смотрел на Немо потрясенно.
Стасик заулыбался и неодобрительно закивал головой. Он явно считал, что Вознесенский по-прежнему юлит.
Так и осталось за этим местом такое название.
Затем мама - моя - вернулась из Карибского бассейна, и жизнь наладилась. Но ненадолго.
В знак протеста против такого крепкого здоровья, и в знак скорой прекрасной гибели Земфира и взяла псевдоним «Гиппиус». Так все ее и называли – Земфира Гиппиус.
Мама, Стасик просто следит за собой, потому что хочет прожить до ста лет.
Много лет спустя я приехал в свой город. Я был гуру, когда я приехал в свой город. Не удивляйтесь, читатель, но я был гуру, но об этом я точно расскажу позже, сейчас не время.
Максимка вдруг стал весь мокрый. Он пропотел холодным потом. Прижался ко мне. И уснул. Жар у него спал. И он спал всю ночь у меня подмышкой, спал, как младенец, он ведь, бедолага, и был – младенец.
Военрук – это был в те годы в каждой школе такой специально обученный человек. В те годы было принято считать, что через день-два на нашу Родину нападут страны НАТО. И поэтому все мальчики в школе должны были уметь стрелять из автомата и ползать по-пластунски, а девочки – перебинтовывать обожженных при ядерном взрыве мальчиков. Для этого в школе был такой урок – НВП, начальная военная подготовка. Ее вел военрук, как правило, это был отставной контуженый офицер.
Во-первых, я старался выглядеть невозмутимо, как будто по городу я каждый день ездил на гэбэшной машине с сиреной. Эдакий майор Вихрь.
И вдруг, через неделю и что-то около того, после нашей с Кисой пятой записки с мольбами о любви и страсти, Эллу вызвали к доске.
Куда пойти работать? Такой передо мной стоял вопрос. Он был неразрешим. Потому что все работы хороши, но – зачем? Мне вообще не нравилось слово «работа». У него корень – «раб». Мне не нравился этот корень. Поэтому я считал, что работа унижает человека. Работа сделала из обезьяны – раба. Так я полагал.