Командарм взял со стола никелированный, с оттиском двуглавого пса на задней крышке телефон, специальный, теоретически не поддающийся прослушке. По нему действительно редко звонили с хорошими новостями.
— Как слышишь, Фреза? — поинтересовался Строгий. Спецсвязь была известна своим низким качеством, в ней всегда что-то булькало, прерывалось, потрескивало, отчего не только вражеская прослушка, но и сами звонившие ничего иногда разобрать не могли.
— Нормально слышу, Строгий.
— Телик смотришь?
— Не.
— Включи хохлов.
— А что там?
Но то ли связь, как обычно, прервалась, то ли Строгий решил, что сказанного достаточно, — ответа не последовало.
— Сам, сука, включи, — огрызнулся в тишину Фреза. — Раскомандовался тут, тоже мне.
Аппарат опять заголосил.
Фреза, помешкав немного, нажал зеленую кнопку:
— Фреза здесь.
— Товарищ командарм, разрешите доложить, укры в ютуб выложили Минуса…
— Кто говорит? Куда выложили?
— Это Черт, Черт…
— А, Черт… Вы зачем напрямую звоните? Обращайтесь к непосредственному вашему начальнику. Над вами Черкес ведь старший, вот ему и звоните, в последний раз нарушаете субординацию. Уяснили?
— Я ему сразу доложил, так он говорит, я тут, говорит, что могу, ничего не могу, звони, говорит, командарму…
— Передайте Черкесу, чтобы завтра в семь ноль-ноль прибыл на мой командный пункт. Я ему быстро и доходчиво объясню, что он может, а что не может.
— Разрешите, товарищ командарм. Извините, что отвлекаю в личное, можно сказать, время, — запросился из-за двери Багор.
— Да, — разрешил Фреза.
Багор вошел с закрытыми глазами, чтобы случайно не увидеть командарма в какой-нибудь небравой послелюбовной позе или в недообмундированном виде. В его кармане тоже вопил телефон. Он осторожно приоткрыл глаза, убедился, что начальство одето хоть и по-домашнему, но прилично, включил телевизор, нашел новостной канал «Укринфо 24/7», вещавший с вражеской территории.
ЖЕСТЬ
Показывали грязный бетонный забор, расписанный похабными граффити, к которому были привалены пластиковые мешки для мусора. Мешки были дырявые, из дыр торчала и вываливалась на мокрый, словно покрытый белесой слизью асфальт всякая дрянь.
Между мешков полусидел, тоже прислоненный к забору, тоже продырявленный в нескольких местах Минус. Это было, конечно, его лицо, хотя такое, будто над ним потрудился какой-то адский Пикассо, будто разбитое на части, а потом кое-как и с ошибками собранное без заботы, получится ли, как было. Но его.
Несколько зачуханных укров в камуфляже ржали на камеру, приподнимали дворницкой метлой свисающую голову Минуса, по очереди плевали на него. Минус не возражал. Он был мертв.