Как многие профессиональные разрушители, Фреза втайне мечтал о том, что на месте стертых им с лица земли жалких жилищ и жизней когда-нибудь поднимутся новые прекрасные города и горожане. Ему грезились бесконечные одинаковые прямые улицы, пересекаемые под прямыми углами другими такими же бесконечными одинаковыми прямыми улицами, одна из которых, самая чистая и светлая, будет, почему бы нет, названа его именем. Не «улица Фрезы», конечно, не позывным, а настоящим, строго пока что засекреченным именем. Но ведь придет время, рассекретят и воздадут по заслугам. Он представлял себя упитанным, опрятным стариком на встрече с жителями этой улицы: тупые послушные школьники расспрашивают его о славном военном прошлом, их тупые учителя и родители радостно кивают в такт его одномерным ответным речам.
Но порой наваливалось тяжкое неверие, он вспоминал, что на миллион пригодных для утопического счастья тупых особей достаточно одного несговорчивого, с кривой ухмылкой или искрящейся в глазах смешинкой умника, чтобы хрупкая утопия рухнула.
«Тогда зачем это все?» — думал Фреза, глядя на горящие дома и плачущих баб, иногда думал.
ТАНЦОР
Работать сегодня не хотелось. И вчера не хотелось, и позавчера. Завтра тоже не захочется. Уже месяц, с тех пор как впервые увидел Наду, он хотел только одного — быть с ней, разговаривать с ней и не разговаривать с ней, заниматься с ней любовью и не заниматься с ней любовью; видеть ее и не видеть ее, но тогда обязательно слышать, а если не слышать, то вдыхать ее запах, а если не вдыхать, то представлять, как вдыхает…
Фреза никогда не говорил ни себе, ни Наде про любовь. Он был однолюб, и недалеко в прошлом у него была жена, которую он любил и к которой собирался вернуться. Она растила его детей, о которых он старался не вспоминать, поскольку такие воспоминания вызывали острые приступы нежности, не лучшим образом влиявшие на боеготовность. Чувство же свое к Наде Фреза считал делом командировочным, походным и потому проявлял его сдержанно, с отчасти служебным акцентом. Оно должно было скоро пройти, надеялся он.
А пока не прошло, радость командования и прелести администрирования не так, как обычно, увлекали его, и он старался уйти с работы домой пораньше. Не созывал, а если созывал, то почти всегда отменял и переносил советы и совещания, давно не проверял технический парк и казармы, не заглядывал на солдатскую кухню и в санчасть. Это уже становилось заметно, старшие офицеры переглядывались, сержанты перешептывались, среди рядовых поползли слухи о переводе командарма то ли с понижением, то ли с повышением в Резервную Армию и о присылке на его место из центра то ли какого-то контуженного м…ка, то ли, напротив, отменно здорового штабного генерала, при котором служить станет то ли еще тяжелее, то ли, наоборот, сильно легче.