— Как осколки от бутылки водочной, — засмеялся папа.
— Не. Просто как-то удивился. Я их сколько не видел нормально? Такое это счастье, ей-Богу. Счастье-пресчастье.
Дверь распахнулась, выскочила Люся с пустым подносом, лицо у нее раскраснелось, я еле успела метнуться в сторону.
— Вот мудак, — пробормотала она.
— Кто? — спросила я полушепотом.
— Дед Пихто! — ответила мне Люся. Нелюбовь у нас с ней была абсолютно взаимная. Люся была верткая и злая сорокалетняя баба, которая, как мне казалось, всячески крутила перед папой хвостом. Я невзлюбила ее за это с самого начала. У меня была паранойя, что как-нибудь, когда меня по какой-то странной причине не будет дома, у мамы случится приступ, и Люся ей не поможет.
Она была красивая блондинка, но красивая по-злому, как кошка. Ее только очень сильно портил крупный, красноватый нос, совсем не женственный. Я надеялась, что папа этот нос тоже заметил.
Люся ушла, размахивая подносом у крутого бедра так, словно собиралась кого-то им огреть.
— Да а чего она злится? — услышала я. — Я же не сказал, что она ща шалава! Да и вообще это не плохо. Мария Магдалина же тоже, да? Я это читал. У меня просто глаз-алмаз, я только про это.
— Тебя, Толик, только из клетки выпустили, — сказала мама. — У тебя еще акклиматизация.
— В штанах у него акклиматизация, — сказал папа.
— Это точно. Глобальное потепление.
Он вдруг выскочил за дверь, рухнул на колени.
— Эй, Людмила, вернись, я тебя люблю! Откуда тебе знать, может, я твой Руслан!
Я сказала:
— Здравствуйте.
Он вздрогнул, взглянул на меня, хотя мы были совсем уж рядом, с удивлением.
— Здорова, Ритка!
И обнял меня, к тому же. От него пахло потом и табаком, и тем и другим — одинаково сильно. У него было два золотых зуба, два золотых клыка, остальные — желтовато-серые, блестящие, короткие.
Он сказал:
— Слушай, вот это ты реально выросла!
В одном Катя оказалась права — у Толика, папиного друга, была совершенно бандитская рожа. Описать его — дело сложное. В целом, он походил на зэка, какими я их себе представляла — тощий, болезненный. Прямой, крупный нос алкоголически раскраснелся. У Толика было хитрое крестьянское лицо, щеки запали, на высоких, но мягкого абриса, скулах — тоже какие-то оспины, следы болезни или драки. Была на нем даже печать вырождения, не знаю, ощущение какой-то болезненности среды, из которой он вышел, будто уродливость его жизни отчасти передалась и ему. Отпечаток судьбы на лице, судьбы глубоко провинциальной, угольно-черной. С другой стороны в нем сияло что-то странно располагающее, простое и красивое, даже возвышенное.