— Что?
Толик пожал плечами.
— Ну, я имею в виду, как этого всего мало, того что есть, по сравнению с тем, чего нет и быть не может. Разве ж оно не прекрасно любить все, что реально, а? Че думаешь? В смысле, мы полюбас так мало узнаем о мире, в который пришли, так мало увидим, но разве не круто все равно? Как будто тебя швырнули в гору сладостей. Понятно, что все не схаваешь, но все равно прелесть.
— Я бы не сказала, что это сладости.
— Ну лады. Сладостей и иголок.
Гора сладостей и иголок — вот так он видел мир. Толик сказал:
— Ты вроде губки, впитаешь, что успеешь, прежде, чем тебя сунут в мусорку. Я думаю, Богу нравится, когда мы стараемся откусить самый большой кусок пирога.
Мы вышли к озеру. Оно блестело и сверкало на солнце. У воды было еще холоднее, я то и дело ежилась. Толик, должно быть, тоже озяб, но мне вдруг показалось, что ему это нравится — пробирающий до костей утренний холод, делавшийся только сильнее от бессонной ночи.
Озеро казалось красивым и неожиданно бескрайним. Мне всегда думалось, что оно такое маленькое, серебряная точка и все. Где-то у берега плеснула хвостом и исчезла рыба.
Толик сказал:
— Тебе надо жить. Ты молодая. Как хорошо быть молодым. Ваще улет, ты просто не понимаешь еще ниче.
Я забыла о холоде. Солнце играло с серебром воды, превращая его в золото — странная алхимия, удивительный фокус, который мне показывал Бог.
Толик сказал:
— Во. Красиво?
Я потерла глаза, поморгала.
— Да. Красиво.
У Толика в белесых ресницах путались искры солнечного света. Это тоже было красиво.
Я сказала:
— Но что толку?
Он пожал плечами.
— Толку ни в чем нет, так что забей просто. Надо жить по сердцу, по мозгам если жить, это несчастье.
Он выпускал изо рта сигаретный дым, и казалось, что это пар на холоде, и что осень куда более поздняя, что почти зима.
— Нет, серьезно, что толку от солнца, если оно холодное?
— Философ, бл… блин. Ничего толку, чего завела, толк-толк. Просто хорошо, что ты можешь про это подумать, что это существует, и ты существуешь. Все хорошо, даже больно когда тебе.
Палец заныл, будто отозвался на его слова. Вокруг меня пели птицы, я только это заметила. То здесь, то там, их голоса возникали и таяли.
Толик хрипло, с боем вдыхал, а я топталась на месте, не зная, что делать с нахлынувшими звуками, блестками, с тяжелым, осенним небом надо мной. Действительно, красиво. Но какая разница, что красиво, а что — нет?
Все это скучно и бессмысленно, а однажды я умру.
Я взглянула на Толика и сказала это:
— Но я же умру.
Сказала с отчаянием, с такой тоской, которой сама от себя не ожидала, тем более в восемнадцать всего-то лет.