Я засмеялась, он улыбнулся тоже, широко и показывая зубы. Он хотел мне понравиться, в эту минуту больше всего на свете. Я это почувствовала, и мне стало так приятно.
Я держала на коленях завернутый в пакеты альбом Светки и гладила его, не могла остановить свои руки.
Толик смотрел на меня, взгляд его блуждал по моей груди, иногда по губам и шее. Почему-то я вспомнила эту историю о том, как Толик пырнул ножом мужика, который его толкнул, но сейчас она показалась мне далекой-далекой, не испугала и не остудила, словно я была чем-то одурманена.
Он вдруг подался ко мне, я смотрела на него во все глаза, не могла закрыть рот, не могла отвести взгляд. Я боялась и ждала, что он поцелует меня.
Но автобус остановился.
Толик сказал:
— Пошли. Батя твой ща пропишет мне.
Мы вышли из автобуса, и теперь Толик был раздраженный. Он ничего не говорил, но от него так и искрило. Мы шли через лес в темноте, мобильный мой остался у Фимы, и мне даже нечем было подсветить дорогу.
Толик еще злился, это было видно по его движениям, по напряженной спине. Наверное, подумала я, это все-таки неприятно, когда возбуждение уходит в никуда. Мне тоже было неприятно, хотя, наверное, не так сильно.
— Осторожно, — сказал он, когда я споткнулась о корень. Он легко и аккуратно удержал меня, но отстранился почти тут же.
Я старалась больше не доставлять ему проблем.
Но не вышло. Мама встретила нас у ворот, ее трясло. Она врезала Толику, ударила сильно, наотмашь, так что голова его дернулась.
И Толик, пырнувший как-то ножом мужика, который его толкнул — стерпел. Как в анекдоте про Ленина и бритвочку.
— Ты о чем думал?! — крикнула мама. У нее была одна особенность, когда мама кричала, непроизвольно она начинала плакать. Вот и сейчас в слабом отсвете фонарей на ее лице заблестели слезы.
— Слушай, я собирался позвонить, — сказал Толик спокойно. — Но забыл.
— Я думала, ты…
— Я? Серьезно?
Мама кинулась ко мне, обняла и поцеловала.
— Где ты была?!
— Мы с Толиком ездили в город, — сказала я. — Помогали старушкам.
Старушки, подумала я, вот что покажется маме наиболее приемлемым. Старушки, но не трогающие хозяйство сына-инвалида и не наливающие гостям водки. Даже Фиму нельзя было сохранить в первозданном виде.
Мама засмеялась, зло, почти истерично.
— Серьезно? Где твой мобильный?
Я сунула обе руки в карманы.
— Ой, — сказала я.
— Что "ой"?
— Я его, кажется, потеряла.
Мама быстро закурила, достала мобильный, набрала папу и прижала трубку к уху.
— Витя! Витя, она дома!
Папа сказал что-то, надо признать, тон его был довольно спокойный. Он не злился и, по-видимому, не боялся.