- А теперь? - спросил я, думая про себя: «Как, однако, они знают себя, эти признанные наблюдатели человеческого сердца! Этот осмеливается говорить о тщеславии!…»
- Теперь? - повторил он, и снова в глазах его появилось наглое и чувственное выражение задорного самомнения. - Ты хочешь исповедывать меня, злодей?… Теперь вот уже два месяца, как это длится, а идиллия, продолжающаяся два месяца, не так свежа, не так мила и не особенно способна служить отдохновением. Но любовь, это то же, что стряпня, надо уметь извлекать пользу из остатков…
На секунду он остановился, потом без всякого перехода продолжал, но уже другим тоном, сделавшимся вдруг менее наглым, и голосом, пониженным до конфиденциального шепота.
- Знаешь ты хорошенькую госпожу Пьер де Бонниве?
- Ты все забываешь, что я не модный живописец, - отвечал я, - что у меня нет маленького отеля в парке Монсо, что я не езжу верхом в Булонский лес по утрам, и что я не принят в благородном предместье, хотя и живу в нем…
- Зачем смешивать понятия, - отвечал он с обычной своей уверенностью. - Парк, Булонский лес - прежде всего это ничего общего с предместьем и дворянством не имеет, и прелестная особа, о которой идет речь, также ничего общего, кроме имени, с настоящими Бонниве, ведущими свое происхождение от коннетабля, друга Франциска I, не имеет…
- От этого у нее только одним дураком между предками меньше, - перебил я. - Это одно из тех преимуществ, которое поддельное дворянство имеет иногда над настоящим.
- Прекрасно, - сказал Жак, пожав плечами на мою вспышку, в которой искал я облегчения недовольства, вызванного его претензиями.
- Ты, кажется, пустился в радикализм, да еще революционный, отдающий провинциальным кафе. Это на тебя не похоже. Впрочем, не мне защищать против тебя то, что ты называешь благородным предместьем. Я достаточно с ним ознакомился, чтобы никогда больше не переступать его порога. Там слишком хороший тон, не в моем вкусе. Салоны, где толкуют о высоких принципах и где обстановка вся такая торжественная - это не мой жанр. Я не интересуюсь домами большого света, а из тех, что называют светский полукастор, из этого рода я предпочитаю слывущую за самую скучную, а именно полукастор для знаменитостей. В Париже есть десятка два женщин, посвятивших себя этому амплуа; некоторые из них знатны, другие нет, некоторые молоды, другие не то чтобы очень, но все имеют претензию интересоваться кто литературой, кто политикой, кто эстетикой, и все вообще - жить жизнью умственной, рассудочной, не признающей увлечения.
Так вот, мое удовольствие и состоит именно в том, чтобы заставить их увлекаться, разумеется, если они стоят того. А если я когда-нибудь покажу тебе Бонниветку, то ты сознаешься, что она стоит того, чтобы постараться ее увлечь. Во-первых, в доме ее всегда весело и кормят там хорошо. Пожалуйста, не делай такой брезгливой гримасы. После десяти лет парижской жизни, даже и с моим желудком, начинаешь смотреть на званые обеды, как на скучнейшую из обязанностей, принимая во внимание то, что за ними говорится, и то, что на них подается. У Бонниветки же эта обязанность превращается в удовольствие: стол чудесный, погреб великолепный. Папа Бонниве без всякого «де» нажил миллионы на муке, мне называли цифру, что-то десять или двенадцать… Забудем об этом и будем верить, что он скрывал свой герб, как это делают младшие сыновья английских пэров, занимающихся торговлей. Во всяком случае у этой невестки лабазника в одном мизинце столько аристократизма, сколько у природной герцогини во всей особе, и притом она красива, умна, ловка и кокетка! Она не довольствуется тем, чтобы знаменитые люди, возбудившие ее любопытство, делали честь ее салону своим присутствием, или имели честь быть принятыми в ее салоне, - это как тебе угодно. Ей надо еще, чтобы они были в нее влюблены, так это и было, я полагаю, до сих пор.